Среди этого мира у нас была родственница: княгиня Odescalchi, кузина моей матери, так как она была урожденная графиня Браницкая. Княгиня Витгенштейн, с которой мы опять встретились, выдала свою дочь за князя Киджи. Княгиня Чернышева, двоюродная сестра моего отца (мать ее была сестра моего деда)[395], жила в Риме уже несколько лет сряду. Она принимала на еженедельных вечерах. Сын ее Лев был одних лет с братом моим Борисом и был дружен с ним и с нами. У них жила в то время молодая 15-летняя княжна Мария Элимовна Мещерская, внучатая племянница княгини со стороны ее покойного мужа[396]. Отец ее[397], поэт, жил и умер в Париже. Мать же, рожденная Жихарева[398], вела в Флоренции такой эксцентричный образ жизни, что Императрица Александра Федоровна взяла к себе ее дочь, приняв на себя заботу об ее воспитании, и поместила ее в институт. Но бедная девочка, привыкшая к ничему не стесненной свободе и к теплому климату Италии, не могла ужиться в холоде, неволе и строгом порядке институтской жизни на севере и заболела, что побудило Государыню просить княгиню Чернышеву взять ее к себе в Рим на время. Она была удивительно хороша собою и в эти лета уже обещала быть той пленительницей, которой она сделалась несколько лет спустя в расцвете своей выдающейся красоты. Княгиня Чернышева была вдова известного любимца Государя Николая Павловича, бывшего военного министра, князя Александра Ивановича Чернышева. В награждение его (по-моему, сомнительных)[399] заслуг Государь осыпал его своими милостями с истинно царской щедростью. Между прочим, княгиня еще в молодых летах была пожалована статс-дамой и имела орден Святой Екатерины Большого Креста, что в настоящее время исключительно дается царским особам, а Лев был корнетом Кавалергардского полка и флигель-адъютантом 13 лет. Дочь ее, княгиня Бетси Барятинская[400], проводила тоже эту зиму в Риме, равно как и belle-soeur[401] ее, княгиня Олимпиада[402]. Обе считались между первыми львицами петербургского общества, и обе, богатые, изящные, блестящие, были постоянно окружены итальянской высшей знатью.
Одна из русских постоянных обитательниц Рима была еще княгиня Мария Александровна Волконская, рожденная графиня Бенкендорф, сестра графини Аппони, которую мы знавали в Париже. Она была одна из очаровательнейших женщин, которых можно себе представить. Высокая, тонкая, с гармоническими, грациозными движениями хрупкого тела, с красивым бледным лицом, окруженным роскошными светлыми волосами, она являлась типом женской прелести и резким контрастом с дочерью своей[403], красивой брюнеткой, мужественной в своих манерах, с румянами здоровья на свежем лице, с прямой, быстрой и решительной походкой. Ум сиял на ее широком лбу и в тонкой улыбке, и она говорила низким грудным голосом также отчетливо и ясно, как и совершался процесс ее мыслей. Впоследствии мы крепко сблизились. Ее драгоценная дружба сделалась одной из опор и радостей моей жизни. К ним приехал их родственник князь Михаил Сергеевич[404], которого мы видели в Ницце. Иногда во время наших катаний по Римской Кампаньи мы встречали их всех троих верхом: княгиню с дочерью и с тем, которого молва уже называла ее женихом, — они являли собой изящную группу. Вскоре молва оправдалась, и мы узнали о их помолвке.
На балы же я не ездила, так как лечивший меня доктор запретил мне вечерние поздние выезды. Моя сестра порхала всюду с матерью. Нельзя было начать светскую жизнь в более прелестной обстановке, чем в той, которая нас окружала. Я была только на одном балу у испанской Королевы[405], желая хоть раз взглянуть на собранное римское общество. Когда я оставалась одна, то писала грустные стихи или философские размышления. Иногда, ввиду того, что великая княгиня также не выезжала по причине своей беременности, мы соединяли с ней наше одиночество. Вообще, она все более и более приближала меня к себе, и я привязалась к ней всей душой. Мы, конечно, представились Папе Пию IX. Согласно этикету, одеты мы были в черном, с нашими орденами и с черными вуалями на голове, и приехали в Ватикан в парадных посольских каретах в сопровождении посланника Николая Дмитриевича Киселева и всего штата посольства. Швейцарская гвардия в их своеобразных костюмах шла перед нами по высокой из белого мрамора лестнице папского дворца. Папа вышел навстречу великой княгине в приемной зале. При его появлении мы низко поклонились, но не упали на колени, как то делают католики. Св. отец повел великую княгиню и герцога в соседние покои, а мы остались в первой зале. Тут были кардиналы, монсиньоры, другие прелаты, а также светские камерьеры, одетые в костюмы по рисункам Рафаэля: черные бархатные пелеринки и высокие фрезы[406] из кружев. Вся обстановка переносила нас в XVI век. Через несколько времени дверь отворилась, и высокие особы вышли. Великая княгиня представила каждого из нас. Мы поцеловали у Папы руку, благословляющую нас, как то делаем с нашим высшим духовенством. Папа сказал нам несколько слов, потом обратился с речью к великой княгине на итальянском языке, выражая ей и ее семейству и всем нам свои добрые пожелания. Итальянский язык мы хорошо понимали, так как усердно им занимались в Ницце и Риме при помощи хороших учителей. Наша Пасха совпадала в этом году с католической, потому на Страстной неделе мы не выходили из церковных служб. После наших, совершаемых в посольской домовой церкви, мы летели в собор Св. Петра. Более всего поразил меня «Miserere»[407], пропетый за вечерней в Страстную пятницу в Сикстинской капелле. Вся церковь обита трауром. Папа и весь синклит в траурных облачениях стоят все время на коленях, и переливы старинной итальянской музыки, великолепно исполняемой, раздаются под сводами и говорят в раздирающих звуках о скорби человечества, подавленного своим грехом. Утром Светлого праздника мы также после нашей ночной пасхальной службы и разговения присутствовали у торжественной обедни, отслуженной Папой. Вслед затем было благословение Св. отца с высоты трибуны Св. Петра Urbi et Orbi[408], осеняющее коленопреклонный народ, тысячами наполнявший огромную площадь. И этот величественный акт под дивной синевой неба, при плеске неумолкаемых фонтанов, при щедром сиянии солнца составлял зрелище, единственное по своей грандиозности. Весна расточала всю свою роскошь. Погода была исключительно тепла даже для Рима, все цвело и благоухало. Мы пользовались этими счастливыми обстоятельствами, чтобы совершить экскурсии по окрестностям: Albanо, Frascati, Tivoli[409], — все это было дивно хорошо и оставило во мне неизгладимое впечатление, а также поездка вечером в Колизей при лунном свете. Колизей был одним из излюбленных мной мест Древнего Рима. Теперь археологическая наука нарушила его поэзию. Тогда величественная руина окружала пустую арену, так много говорившую в своем безмолвии о подвигах мучеников, о борьбе христианства с Древним Римом. Высокий крест возвышался посреди широкого пространства, как символ победы и вместе с тем страданья, которым победа достигается. Теперь креста уже нет, и значение святого места исчезло. Арена, на которой тень его ложилась лунным освещением, теперь изрыта и загорожена со всех сторон учеными изыскателями, которые в погоне за материальным изучением подземного механизма, изобретенного в дни кровожадных празднеств, убивают вечный смысл, сообщавший нам веяние духовной жизни.
395
Мать княгини Е. Н. Чернышевой, графиня Е. А. Зотова — дочь князя А. Б. и Н. И. Куракиных, приходилась родной сестрой князю Б. А. Куракину — деду Е. А. Нарышкиной.
399
Будучи членом следственной комиссии по делу декабристов, А. И. Чернышев своей безжалостностью снискал расположение государя. За усердие в процессе декабристов он получил табакерку с портретом государя и был возведен в графское достоинство (1826).
407
Помилуй! (