По убеждениям своим он был глубоко православный человек и мистик.
Я не знаю, имел ли он влияние на отца в то время, когда начались его религиозные искания и когда он прежде всего обратился к церкви, но я допускаю возможность, что в это время Урусов мог иметь некоторое значение5.
ГЛАВА IX
Поездка в Самару
Довольно яркие, хотя несколько отрывистые и непоследовательные воспоминания остались у меня от трех наших летних поездок в самарские степи.
Папа ездил туда еще до своей женитьбы, в 1862 году, потом, по совету доктора Захарьина, у которого он лечился, он был на кумысе в 1871 и 1872 году, и, наконец, в 1873 году мы поехали туда всей семьей.
К тому времени папа купил в Бузулукском уезде несколько тысяч десятин земли, и мы ехали уже в свое новое имение на "хутор".
Я почему-то особенно ясно помню нашу первую поездку.
Мы ехали через Москву, на Нижний Новгород, и оттуда до Самары по Волге, на чудном пароходе общества "Кавказ и Меркурий".
Капитан парохода, очень милый и любезный человек, оказался севастопольцем, товарищем моего отца по Крымской кампании.
Мимо Казани мы проехали днем.
Пока пароход стоял у пристани, мы втроем, папа, Сережа и я, пошли бродить по пригороду, около пристани.
Папа хотелось хоть издали взглянуть на город, где он когда-то жил и учился в университете, и мы не заметили, как в разговоре время прошло и мы забрела довольно далеко.
83
Когда мы вернулись, оказалось, что наш пароход давно уже ушел, и нам показали вдали на реке маленькую, удаляющуюся точку.
Папа стал громко ахать, стал спрашивать, нет ли других пароходов, отходящих в ту же сторону, но оказалось, что все пароходы других обществ ушли еще раньше и нам предстояло сидеть в Казани и ждать до следующего дня.
А у папа и денег с собой не было.
Папа стал ахать, а я, конечно, заревел, как теленок.
Ведь на пароходе уехали мама, Таня и все наши, а мы остались одни.
Меня начали утешать, -- собралась сочувствующая публика.
Вдруг кто-то заметил, что наша точка, наш пароход, па который мы все время смотрели, стал увеличиваться, расти, расти, -- и скоро стало ясно, что он повернул назад и идет к нам.
Через несколько минут он подошел к пристани, принял нас, и мы поехали дальше.
Папа был страшно сконфужен любезностью капитана, вернувшегося за ним по просьбе мама, хотел заплатить за сожженные дрова деньги и не знал, как его отблагодарить.
Теперь, когда пароход за ним вернулся, он ахал еще гораздо больше, чем тогда, когда он уходил, и был сконфужен ужасно.
От Самары мы ехали сто двадцать верст на лошадях в огромной карете-дормезе, запряженной шестериком, с форейтором, и в нескольких парных плетушках.
В карете сидела мама, которая тогда кормила маленького моего брата Петю (умершего осенью этого же года), и младшие: Леля и Маша, а мы с Сережей и Таней перебегали, то в плетушку к папа, то на козлы, то на двухместное сидение, похожее на пролетку, прикрепленное сзади кузова кареты.
В Самаре мы жили на хуторе, в плохоньком деревянном домике, и около нас, в степи, были разбиты две войлочные кибитки, в которых жил наш башкирец Му-хамедшах Романыч с своими женами.
По утрам и вечерам около кибиток привязывали кобыл, их доили закрытые с головой женщины, и они же,
84
в кибитке, хоронясь от мужчин за пестрой ситцевой занавеской, делали кумыс.
Кумыс был невкусный, кислый, но папа и Степа его любили и пили помногу.
Придут они, бывало, в кибитку, садятся скрестивши ноги на подушки, разложенные полукругом на персидском ковре, Мухамедшах Романыч приветливо улыбается своим безусым старческим ртом, и из-за занавески невидимая женская рука пододвигает полный кожаный турсук кумыса.
Башкирец болтает его особенной деревянной мешалкой, берет ковш карельской березы и начинает торжественно наливать белый, пенистый напиток по чашкам.
Чашки тоже карельской березы, но все разные. Есть большие, плоские, другие -- маленькие и глубокие.
Папа берет самую большую чашку обеими руками и, не отрываясь, выпивает ее до конца.
Романыч наливает опять и опять, и часто за один присест он выпивает по восемь чашек и больше.
-- Илья, что ты не пьешь? Попробуй, что за прелесть,-- говорит он мне, протягивая полную до краев чашу, -- ты только выпей сразу, потом сам будешь просить.