На другой день, рано утром, я получил собственноручное предписание Шуберского, состоявшее из нескольких строк, по обыкновению безграмотных. Он поручал мне немедля прибыть к нему и вместе с тем назначал час моего прибытия. К назначенному времени я был у Шуберского, но его не застал; при его неаккуратности это было делом очень обыкновенным. Воротясь домой, он нашел меня в комнате, занимаемой его канцелярией, и очень сухо сказал, что ему надо поговорить со мной наедине и чтобы я для этого шел за ним во второй этаж. Тут он мне наговорил разных резкостей, объясняя, что он человек благородный и честный и полагал меня таким же, но что он имеет в руках доказательство противного. Я не понимал, что могло довести Шуберского до этого раздражения, и упрекал его за то обращение, которое он позволил себе накануне с Дедовым. Это еще более взбесило Шуберского, и так как он все сильнее и сильнее поднимал голос, то я ему сказал, что, несмотря на его странности, я привык его уважать, а потому полагаю лучше уйти и дать ему успокоиться; на повторенное же несколько раз предложение стреляться со мной я только тогда соглашусь, когда буду знать причину, побуждающую к дуэли. Я действительно уважал Шуберского как человека правдивого в большей части случаев, много трудящегося, самостоятельного и всегда готового защитить своих подчиненных против неправильных обвинений. Когда я хотел уходить, Шуберский, остановив меня, сказал, что я сам должен был знать причину его раздражения, но, видя, что я притворяюсь, будто бы я не понимаю, он напоминает мне о письме, которое я писал утром в этот самый день.
На мой ответ, что я с утра не брал ни пера, ни карандаша в руки, Шуберский сказал, что после этого он и стреляться со мной не хочет, потому что я позволяю себе говорить неправду, и что он имеет в руках мое письмо. Я потребовал, чтобы Шуберский мне его показал, и он вынул из кармана какую-то бумажку. На мое замечание, что это письмо писано не мной, Шуберский пришел в бешенство, говоря, что он не ожидал, чтобы я мог отказываться от своей руки, и добавил, показывая на подпись, что не откажусь же я от своей подписи. Я ему сказал, что подпись эта не моя; он еще более взбесился; когда же я объяснил, что под письмо м подписано не «Дельвиг», а «Дистерло», фамилия моего помощника при работах, Шуберский не находил слов для извинения сделанной им мне сцены. Оказалось, что письмо это было писано к Крамеру в ответ на требование последнего от Дистерло отпустить рабочие инструменты из запасного магазина, находившегося при производимой мной главной гидравлической работе. Дистерло писал Крамеру, что после вчерашнего гнусного поступка Шуберского с Дедовым никто из офицеров, состоящих при работах плотины, конечно, не выйдет на работу, и потому подобные требования, обращенные к ним, останутся без исполнения, причем придавал Шуберскому беспощадные и несправедливые эпитеты. Я сказал Шуберскому, что не оправдываю поступка Дистерло, писавшего, конечно, в минуту запальчивости, но еще гнуснее поведение того, кто представил ему это письмо. Он уверял, что, увидев рассыльного Крамера с письмом, он сам его взял и прочел, так что Крамер об этом ничего не знает, но я убежден, что это было не так, а что Крамер представил письмо Шуберскому.
По окончании объяснений о письме Шуберский мне сказал, что он, как старый немецкий Bursch (прозвище немецких студентов), очень желал бы жить в согласии со своими подчиненными, но что он не знает, как этого достигнуть. Я ему отвечал, что все подчиненные очень его уважают, а потому достижение для него этой цели очень легко: стоит только ему обращаться с ними поучтивее и не говорить при каждом ими сказанном слове, что они говорят глупство, пустяки. Шуберский обещался замечать за собою и тут же прибавил: «все это глупство, пустаки-то».
В этот день он праздновал свое рождение и, имея в виду мои хорошие отношения со всеми его подчиненными, за исключением Крамера, просил меня примирить его с ними, для чего и было положено, что я от имени Шуберского приглашу всех его подчиненных офицеров к нему на вечер в этот же день. Шуберский надеялся, что все это может уладиться, но опасался, что, по крайней обидчивости Псиола, он с ним никак не может сойтись. Шуберский не помнил ничьего имени и отчества, а потому постоянно их путал. Псиол очень этим обижался и говорил Шуберскому, что последний может его называть по фамилии или по чину, но не имеет права каждый раз коверкать его имя и отчество, что считал крайним к нему пренебрежением. Я сказал Шуберскому, что я его выведу из этого затруднения, написав имя и отчество Псиола на двери, а его прошу в продолжение всего вечера, когда он захочет заговорить с Псиолом, предварительно посмотреть на сделанную на двери надпись.