Ропп был совершенной противоположностью Фирксу. Он занимался своею работою с усердием и разумно; при весьма красивой наружности он нигде не бывал, кроме товарищей, жил при своей работе в одной комнате в антресоли, в которую вела такая крутая лестница, что по ней подниматься можно было только с помощью веревки. Он умел жить так, что не проживал более того ограниченного содержания, которое давали тогда инженерам. Он не любил обедать у товарищей, чтобы не привыкать к пище лучшей той, которую мог иметь дома, и никогда не ездил на извозчиках и не пользовался чужими экипажами, чтобы не отучиться от пешей ходьбы. Задержав его до поздней ночи в день приезда Фиркса, Цуриков приказал запрячь для него свой экипаж, но Ропп, несмотря на проливной дождь, не сел в него и пошел домой в темную ночь пешком. Он, предвидя, что строимая им Бабьегородская плотина, проектированная Палибиным в подражание способу Пуаре, не устоит при напоре воды, представлял об этом своему начальству, но ему не верили, а он продолжал с необыкновенным усердием наблюдать за прочностью и тщательностью всех частей работы. Действительно, только что подняли щитами плотины воду в р. Москве, как они были сломаны и огромная накопившаяся за щитами масса воды ринулась вниз по реке, сорвав барки, причаленные к пристаням, и подвинув барки, бывшие в ходу, обратно, причем многие промышленники подверглись значительному ущербу. Впоследствии плотина была перестроена по проекту Роппа и вполне удалась.
После посещения моего в 1833 г. С. М. Баратынской я вел с нею довольно частую переписку и большей частью по-французски. Спустя с полгода после означенного посещения написал я к ней, что в юности я действительно был в нее влюблен, что пишу об этом, так как это дело прошлое, но что муж ее пусть это себе мотает на ус, если он носит усы. Ответ на это, писанное в шуточном тоне, письмо я получил в конверте, подписанном женой поэта Е. А. Баратынского. Софья Михайловна мне писала, что если бы мое письмо попало в руки ее мужа, то могли бы выйти весьма неприятные последствия, из чего видно было, что он очень ревнив, и чтобы я вообще осторожнее был в моих письмах, так как кирсановский почтмейстер читал из любопытства все письма, получаемые в кирсановской конторе, и что недавно приехала к нему его дочь, воспитывавшаяся в каком-то институте, которую он заставляет переводить французские письма, так что и французский язык с некоторого времени не помогает сохранению содержания писем в тайне. После этого ответа переписка наша продолжалась все так же часто, но, как обыкновенно бывает, мало-помалу делалась реже и наконец совсем прекратилась.
Е. А. Баратынский, живший с матерью и братьями в тамбовском имении во время моего посещения, вскоре переехал в Москву; я бывал у него редко, но, сверх того, видался с ним и его женой у Левашовых. Зайдя к Е. А. Баратынскому осенью 1836 г., я был чрезвычайно удивлен, встретив у него С. М. Баратынскую с мужем, которая уже несколько недель была в Москве и не подумала дать знать мне об этом. Вообще она обошлась со мной холодно; я был, однако же, у нее еще несколько раз. Не знаю, чему приписать ее тогдашнюю холодность, тогда как спустя 20 лет мы встретились в Москве с тою же горячею дружбой, как и в молодости, и я видался с нею и с необыкновенно милыми ее дочерьми почти ежедневно.
В продолжение этого 20-летнего промежутка она хотя и приезжала в Москву, но в такое время, когда меня не было в этом городе; с мужем ее, когда он приезжал в Москву один, мы видались в клубе и у знакомых, но он ко мне не заезжал.
В конце 1836 г. Цуриков уехал в деревню к отцу и потом в Петербург, а я переехал жить с товарищем моим, князем Петром [Николаевичем] Максутовым. Он был вообще очень добрый малый, помогал мне, насколько сам имел средств, в моих затруднительных денежных обстоятельствах и вел все домашнее хозяйство, видя мою совершенную неспособность им заниматься. Будучи очень вспыльчив и очень малого роста, он, найдя счета повара преувеличенными, становился на стул и бил по щекам повара, который подчинялся этим побоям без отговорок, хотя жил у нас по найму. Но тогда и вольные люди покорялись обычаям крепостного права, и добрые господа, каким был Максутов, позволяли себе без зазрения совести следовать этим гнусным обычаям. Мы от скуки, особливо когда бывали оба больны, играли в карты. Максутов постоянно меня обыгрывал, но, когда сумма моего проигрыша была слишком значительна, он продолжал игру, чтобы проиграть все выигранное. Вообще наша игра кончалась безделицею.
В карты я играл не с одним Максутовым и иногда довольно счастливо. Играя, между прочим, с богатым и весьма скупым и глупым[68] человеком, Михаилом Александровичем Смирновымн, я выиграл у него дрожки с парою лошадей и упряжью и, приехав к нему на извозчике, уехал в собственном экипаже. Кучер Смирнова, который отвез меня в этом экипаже, вернулся к барину своему пешком. Смирнов, как и многие из тогдашнего общества, <часто> говорил по-французски, <но> дурно. Он был охотник до лошадей и часто употреблял слово cheval (лошадь), которое дурно произносил, так что Цуриков говорил ему: «Сам ты шваль!»