С полициею у моего дяди выходили беспрерывные неприятности, о которых дядя любил рассказывать на свой лад и в клубе, и в гостях, и у себя дома. Неприятности выходили от неисполнения в точности разных законных, а подчас и незаконных требований полиции по дому дяди, а более всего от неисполнения законных требований полиции на гуляньях: на Масленице по набережной р. Москвы, до перевода этого гулянья, кажется, в 1825 г. под Новинское, в Святую неделю под Новинским, 1-го мая в Сокольниках и т. д. Эти гулянья были тогда до того наполнены экипажами, запряженными в четыре лошади, что последние занимали протяжение в несколько десятков верст, и понятно, что нельзя было при этом допустить экипажам объезжать {учрежденные} ряды или въезжать в них на местах, не указанных полицией. Дядя мой на каждом гулянье не соблюдал полицейских порядков; остановленный жандармским солдатом или офицером, он кричал, шумел, говорил о своем княжеском достоинстве, {хотя князей в Москве был целый легион}, и надоедал полиции до того, что она оставляла его делать беспорядки. Но когда на этот шум наезжал Ровинский, то они долго не уступали друг другу и большей частью Ровинский одерживал верх, потому что приказывал бить кучера и форейтора, пока они его не послушаются. Это, конечно, даром Ровинскому не проходило; дядя бранил его во всех обществах. Дядя брал меня часто с собою на гулянья, и я был невольным свидетелем этих перебранок.
На больших балах, которые давались во время коронации, конечно, я не был, но бывал на небольших балах и, между прочим, помню, что был с матерью и сестрой на <довольно> многолюдном вечере у Михаила Федоровича Сухотина{167}, довольно богатого человека, имевшего свой дом на Якиманке, второй этаж которого деревянный и в то время внутри еще не оштукатуренный; танцевали же именно во втором этаже. Освещение масляными лампами было также небогатое. Вообще 45 лет тому назад довольно богатые дома не пользовались теми удобствами, которые теперь сделались необходимостью для людей ограниченного состояния, не говоря уже о том, что многие предметы тогда были вовсе неизвестны, как-то: стеариновые свечи, керосиновые лампы и т. п. Большая часть общества в то время, несмотря на относительную дешевизну, жила расчетливее; в довольно богатых домах не было изящной мебели, изысканных кушаньев, дорогих вин, гаванских сигар и т. п. Роскошь в семействах ограниченного состояния сильно развилась в царствование Императора Николая, несмотря на то что все предметы первой потребности значительно вздорожали.
В самом начале 1826 г. дядя Дмитрий ездил в Петербург, где провел несколько времени; вернулся он в Москву еще во время моего учения в заведении Лопухиной, куда по возвращении из Петербурга приехал со мной повидаться. Он рассказывал моим гувернерам при мне о своем путешествии, о Петербурге и о том, что меня скоро возьмут из заведения, а осенью пошлют в Петербург не к двоюродному моему брату Антону Антоновичу Дельвигу, а к полковнику Филиппу Алексеевичу Викторову{168}, начальнику придворного экипажного заведения. Он объяснял, что это он устроил в мою пользу по следующему поводу.
По его мнению, все поэты современники должны быть люди безнравственные; он не признавал в них и таланта, так как они писали не по образцу знаменитых его любимцев Державина, Хераскова{169}, Петрова и др. Безнравственность Антона Антоновича Дельвига, в то время только что женившегося, он доказывал тем, что во время его пребывания в Петербурге Дельвиг не навестил его ни разу, что, по его мнению, Дельвиг обязан был сделать по степени родства; он считал Дельвига своим племянником, потому что сестра его, а моя мать была вдовою дяди Дельвига. Тут родства не было; если уже считать родство дяди Дмитрия с А. А. Дельвигом, то было проще вспомнить, что их матери были двоюродные сестры{170}, а следовательно, они внучатные братья{171}, но этого родства дядя Дмитрий не хотел вспоминать, чтобы не потерять прав дяди над Дельвигом. Оказалось впоследствии, что Дельвиг и не знал о приезде дяди в Петербург, а то, конечно, не ожидая его визита, был бы у него. Последний не допускал возможности, чтобы в Петербурге могли не знать об его приезде; <так> он привык к тому, что в провинциальных городах в то время немедля узнавалось о приезде каждого. Дядя Дмитрий очень любил заводить новые знакомства; <так> он отыскал в Петербурге мужа покойной моей тетки [Ядвиги Шарлотты Антоновны Дельвиг], Егора Михайловича Гурбандта, о котором я до того времени никогда даже не слыхивал от матери, столько любившей всех родных ее мужа и своих, но не упоминавшей о Гурбандте, вероятно, по неприятным воспоминаниям, которые он оставил ей после ее посещения Петербурга с покойным моим отцом. Дядя Дмитрий был уверен, что Е. М. Гурбандт сообщил Дельвигу об его приезде, но они в то время редко виделись и именно не виделись во все время пребывания дяди в Петербурге.
167
Сухотин Михаил Федорович (1780–1858) – капитан-лейтенант в отставке, участник Отечественной войны 1812 г. (находился в моск. ополчении, участвовал в битве при Бородине). Дом Сухотина находился на Большой Якиманке, 33: двухэтажное здание в стиле неоклассики с ампирным фасадом и шестиколонным дорическим портиком над первым этажом. У Михаила Федоровича с женой, Варварой Сергеевной Домашневой (1793–1859), дочерью директора Академии художеств, было четверо сыновей.
168
Викторов Филипп Алексеевич (ум. ок. 1836) – инженер, полковник (1826), директор придворного экипажного заведения (1826), кавалер; участник Отечественной войны 1812 г. (потерял ногу); служил при комиссии путей водных сообщений (1812), член комиссии для рассмотрения отчетов по художественной части при Совете путей сообщения; жена: Констанция (?) (ум. ок. 1836); дети: Надежда (в браке Мельникова) (1812–1901) (см. также примеч. 179 наст. тома), Александр (род. 1813) и др.
169
Херасков Михаил Матвеевич (1733–1807) – поэт, прозаик, драматург, обществ. деятель; из знатной семьи валашских бояр, сотрудник канцелярии, директор, куратор Имп. Моск. ун-та (1763–1802). Основное произведение – поэма «Россияда», посвященная взятию Иваном Грозным Казани; его творчеству свойственны проповедь умеренности, сетование на испорченность современного общества.
170
У бабушки автора по материнской линии, Натальи Ивановны Ярцовой (Таушевой) (1742–1776), была сестра Татьяна Ивановна Красильникова (Таушева) (ум. 1787), дочь которой Любовь Матвеевна Красильникова (в браке Дельвиг) (1777–1859) была матерью поэта Антона Дельвига.
171
У самого Андрея Ивановича родство с Антоном Антоновичем Дельвигом было действительно двойным: их отцы были родными братьями (следовательно, сыновья – двоюродные братья); по материнской линии – прабабушка Анд рея Ивановича Наталья Ивановна Таушева была родной сестрой Татьяны Ивановны Таушевой, родной бабушки Антона Антоновича Дельвига; его мать Любовь Матвеевна Красильникова приходилась двоюродной теткой матери Андрея Ивановича Александры Андреевны Волконской, следовательно, мать Андрея Ивановича и Антон Антонович Дельвиг были троюродными, или внучатыми, сестрой и братом. Антон относится к третьему, а Андрей к четвертому поколению Ярцовых – Таушевых – Красильниковых.