Вообще Резимон более шумел и привязывался, чем наказывал. Одно только было очень скучно: это частое осматривание ящиков в классных столах (у каждого воспитанника был свой стол) с тем, чтобы найти в них или съестное, или не классную книгу. Иметь съестное или не классную книгу было строжайше запрещено.
С 1829 г. аналитическую геометрию, дифференциальные и интегральные исчисления начал читать в институте, вместо профессора этой части математики инженер-подполковника Ламе{346}, инженер-поручик Янушевский{347}, ныне (1872 г.) действительный статский советник и заслуженный профессор института. Он читал очень хорошо. Все почти науки преподавались тогда на французском языке. О Ламе я буду говорить ниже.
Закон Божий преподавал тот же священник Гаврилов, который преподавал в Строительном училище. Из сорока воспитанников 1-го класса православных было не более 10, и в том числе я и Мольнер{348}. Католикам и лютеранам Закон Божий преподавали их патер и пастор. Рисовать учил дальний мой родственник, майор Зуев, о котором я говорил в I главе этих воспоминаний.
Изучение аналитической геометрии и высших математических исчислений было мне легко; достаточно мне было выслушать лекцию, чтобы запомнить ее; я даже отгадывал способы, которые необходимы для преобразования формул с целью получить известные результаты. Я постоянно на репетициях из этих наук получал 10 баллов, т. е. высшие баллы, выставляемые преподавателями на репетициях. До поступления в институт Ястржембского и Пассека в этих науках я не только был первым, но стоял гораздо выше всех моих товарищей. Память у меня была хороша, но тут действовала не одна память, а способность соображать. Эта легкость изучения главного предмета еще более обленила меня, и я почти не повторял уроков из тех предметов, где требовалась одна память. Не мудрено, что я плохо знал эти предметы и получал из них средственные баллы, тогда как при некотором прилежании мог бы получать отличные. Профессор гидрографии Российской Империи инженер-майор Трофимович{349} (умерший в чине генерал-майора), которая также преподавалась на французском языке, заметив, что я хорошо говорю по-французски, объявил мне, что я должен готовиться отвечать из гидрографии на публичном экзамене. Я в своем месте расскажу, как можно было вперед определить, кто из какого предмета будет отвечать на этом экзамене. Для приготовления к публичному экзамену я должен был бы выдолбить наизусть всю гидрографию, к чему у меня не было никакой охоты. Частью поэтому, а частью обиженный тем, что буду на публичном экзамене отвечать из гидрографии, а не из главного предмета, изучение которого так легко мне доставалось, я отвечал Трофимовичу, что я далеко не из лучших воспитанников по познаниям в гидрографии, а чтобы совсем его отвлечь от мысли заставлять меня отвечать из гидрографии на публичном экзамене, я совсем перестану изучать ее. Трофимович погрозил мне тем, что он лично доложит герцогу Виртембергскому о моем нерадении, что он настоит, чтобы я за это нерадение оставлен был на другой год в классе, и что никакие успехи в математике мне не помогут. Он был в милости у герцога и мог бы мне повредить. Но я продолжал лениться по-прежнему, и лень моя не имела дурных последствий.
Трофимович в своих лекциях гидрографии, указывая на то, что ежегодно строящиеся суда, приходя в Петербург, не возвращаются, а здесь распиливаются на дрова, пророчил, что через 10 лет, т. е. к 1840 г., край, в котором суда строятся, обезлесят, и Петербург останется без дров. Я и тогда этому не верил; нечего говорить, что пророчество Трофимовича не сбылось. Скажу даже более, в то время, когда все потребности жизни вздорожали в Петербурге вдвое и даже втрое, одни дрова мало возвышались в цене до 1870 г. и самое возвышение происходило не от безлесья около Петербурга, а от значительного вздорожания рабочих рук и сухопутной перевозки из рощ к рекам. Самое вздорожание дров в 1870 г. было следствием стачки дровяных продавцов, <и потому считаю его временным>. Это не значит, чтобы я не находил надобности изыскивать способ для замены дров другим топливом; лес надо беречь по многим причинам, но я хотел только показать, что опасение, {многими разделяемое}, того, что наш Северный край можно скоро обезлесить, не только было напрасно сорок лет тому назад, но и теперь еще напрасно.
Начертательная геометрия мне не далась; я с трудом понимал <очень> сложные чертежи разных задач этой науки; по лености моей мало к ней прилежал и на репетициях этой геометрии получал средственные баллы. При переводных экзаменах назначались профессора начертательной геометрии экзаменовать из чистой математики вместе с репетитором оной, а профессора чистой математики из начертательной геометрии с репетитором этой науки. Севастьянов, экзаменуя меня из аналитической геометрии, дифференциальных и интегральных исчислений, удивлялся моим хорошим ответам, и на вопрос его, отчего я не так же хорошо учился начертательной геометрии, я, вместо того чтобы откровенно сознаться в меньшей способности к означенному предмету, не мог не сошкольничать и отвечал, что считал начертательную геометрию не довольно важным предметом и потому ее не изучал. Севастьянов мне сказал на это, что за подобный ответ он мне не поставит высших экзаменных баллов по чистой математике, т. е. 10, а только 9, 99. Конечно, это было мне все равно. Для составления списков воспитанникам при переводах их в высшие классы, по мере их успеха в науках, брались в соображение по каждому преподаваемому предмету: средний балл из баллов, получаемых на репетициях в продолжение всего годичного курса, балл, полученный на экзамене перед новым годом, называвшемся третным, и балл переходного экзамена. Годовой балл помножался на три, выпускной на два, и к ним присоединялся балл третного экзамена. Полученная сумма делилась на шесть, и таким образом определялся окончательный балл каждого воспитанника по каждому предмету. Для вывода же суммы баллов каждого воспитанника по всем предметам означенный балл, полученный по главным предметам, помножался на три, по менее важным на 2, а по самым незначительным оставался без перемножения. К этому присоединялись баллы из поведения; каждый воспитанник при поступлении в институт получал 30 баллов, по поведению и за каждую вину вычитались у него один или несколько баллов или какая-нибудь часть балла. У кого было вычтено более 10 баллов, тот не переводился в высший класс. Сумма баллов по всем наукам с приложением баллов за поведение, оставшихся за сделанными вычетами, определяла место воспитанника при его переводе в высший класс. Все эти вычисления выписывались в таблице, которая постоянно висела в классе в раме за стеклом. Конечно, балл по аналитической геометрии, дифференциальным и интегральным исчислениям помножался на 3, а так как я на выпускном экзамене получил не 10, а 9,99 баллов, то средний мой балл из этих предметов получился также не 10, а 9,99, что, помноженное на 3, дало 29, 97, и это число было обозначено против моего имени в упомянутой таблице. Резимону было очень досадно, что я не имел полных баллов, и он мне все толковал, что раз в моих баллах замешались 9,99, то он никак уже не мог довести среднего числа до 10. Все же мои баллы по чистой математике превышали баллы прочих воспитанников и даже баллы Ястржембского и Пассека, которые хотя знали означенную часть математики лучше меня, но на репетициях не всегда отвечали на 10 баллов, так как они поступили в институт в декабре 1829 г., а курс начался в августе. Несмотря на эти отличные баллы из математики, я не стоял в числе самых первых воспитанников по причине средственных баллов из некоторых других предметов. Казалось, что первым учеником должен был бы стать Ястржембский или Пассек как по их способностям, так и по приобретенным ими уже в университетах познаниям, но первым стал по производстве в прапорщики Сивков, человек с небольшими способностями, но весьма прилежный, что мы называли долбилой. Поступив с ним вместе в институт, я постоянно повторял ему уроки из чистой математики, но он мало что понимал, а все задалбливал наизусть. {Выходит, что первые ученики далеко не всегда самые способные.} Впрочем, в дальнейших двух классах Сивков не мог более сохранить первого места. Первым был постоянно Ястржембский, а вторым Пассек. Рисовать и чертить я не умел по-прежнему, но баллы по этим предметам я получал хорошие; мои чертежи и рисунки изготовлялись моими товарищами вне классов. Мне было очень трудно скрывать это от профессора рисования майора Зуева, который обыкновенно во время своего класса садился возле меня на винтовой табурет, вертясь на этом табурете, и большую часть классного времени говорил со мной. Но, <несмотря на это>, Зуев ничего не замечал, и вот как я это устроил. Мне назначено было нарисовать красками антаблеман коринфского ордера
346
Ламе Габриэль (1795–1870) – выдающийся математик, механик, проф. Института корпуса инженеров путей сообщения, член-корр. Петерб. академии наук, произвел расчет кривизны боковой поверхности Александровской колонны, совместно с Петром Петровичем Базеном написал курс «Начальные основания интегрального исчисления». В 1832 вернулся в Париж и был назначен проф. физики в Политехнической школе.
347
Янушевский Игнатий Семенович (1804–1875) – действ. статский советник, проф. петерб. Института корпуса инженеров путей сообщения. В молодости участвовал в тайном студенческом общ-ве Виленского ун-та, где распространялось свободомыслие. Интересно, что его дочь – Хелена Дзержинская, в девичестве Янушевская, была матерью Феликса Эдмундовича Дзержинского.
348
Мольнер Павел Петрович (1810– после 1841) – воен. инженер, окончил Институт корпуса инженеров путей сообщения в С.-Петербурге (1832), служил в Воронеже в штабе округа путей сообщения, член комиссии по возведению зданий кадетского корпуса (1837–1841).
349
Трофимович Василий Романович (1799–1856) – инженер-генерал-майор (1843), гидрограф; выпускник Института корпуса инженеров путей сообщения, проф. гидрографии, специалист по проведению водных путей.