Особую бдительность первые издатели проявили, понятно, к особам императорской фамилии. Например, совсем не язвительные и не оскорбительные комментарии Дельвига к описанию заутрени в Зимнем дворце под Светлое Христово Воскресение с участием государя все же создавали карнавальный эффект: Николай Павлович «обыкновенно христосовался со всеми военными и гражданскими чинами первых четырех классов, со штаб и обер-офицерами гвардии и со штаб-офицерами флота и армии; каждый целовался с Государем два раза…»; «так что поцелуев было бессчетное число», – добавляет Дельвиг, а издатель вычеркивает. При императоре Александре II эта церемония продолжалась, пока не «вышло повеление, чтобы подходили христосоваться с Государем только члены Государственного Совета, сенаторы, почетные опекуны, генерал-адъютанты и проч.». «Конечно, число поцелуев этим распоряжением значительно убавилось, но все еще их чрезвычайно много» – и это замечание автора не попало в его книгу 1912–1913 гг.
Официально предварительной цензуры в то время уже не существовало, но Григорий Петрович Георгиевский, под чьим наблюдением готовилось издание, по-видимому, не считал возможным бросать тень на лики самодержцев, хоть и уже почивших в бозе. Или сказался немалый опыт сотрудничества с петербургскими газетами и журналами. Во всяком случае, из воспоминаний Андрея Ивановича Дельвига тщательно и последовательно было выброшено все, что способно запятнать репутацию высокопоставленных лиц.
«Молодая Нелидова очень понравилась Государю… (далее вычеркнуто: и вскоре сделалась его любовницею)». «Многие обвиняют Клейнмихеля в том, что он этому способствовал, но я слышал от достойных веры людей, что он, напротив того, принимал меры, конечно, не вполне энергичные, удалить Нелидову от Государя, за что неблаговоление последнего к Клейнмихелю еще более увеличилось. Но когда эти меры не помогли, то Клейнмихель воспользовался положением… (вычеркнуто: которое ему сделано было присутствием в его доме любовницы Государя)».
Вряд ли эти сведения более чем полувековой давности о сокровенных пружинах событий и совсем интимных подробностях жизни современников Андрея Ивановича Дельвига могли шокировать общество в 1912–1913 гг., когда никого из участников событий уже не было в живых. Но факт остается фактом – этих и подобных сведений в первом издании «Моих воспоминаний» нет.
2. В 1930 г. в издательстве «Academia» вышло второе сокращенное двухтомное издание мемуаров А. Дельвига под названием «Полвека русской жизни. Воспоминания А. И. Дельвига. 1820–1870» (М.; Л.: Academia, 1930 / Ред. и вступ. ст. С. Я. Штрайха, предисл. Д. О. Заславского). Общий объем двухтомника 1189 с.; тираж 5070 экз. Издатели указали, что ранее «Мои воспоминания» были «опубликованы с такими пропусками, что не только нарушена воля завещателя, но совершенно искажены его первоначальные намерения и извращен подлинный смысл сообщаемых им фактов» (с. 16): в издании 1912–1913 гг. было изъято «не менее двух с половиной печатных (авторских, по 40 000 знаков) листов записей Дельвига, которые… коренным образом меняют смысл всего напечатанного…» (с. 19). Тем не менее издателям и самим «пришлось подвергнуть огромную рукопись А. И. Дельвига значительным сокращениям…» (с. 20). Уточняем: в первом томе издания 1930 г. выброшено 50 % текста, во втором – ок. 68 %.
С полной уверенностью можно назвать эту версию памятником советской идеологии, а совсем не русской жизни 1820–1870 гг. Автор предисловия Д. О. Заславский, едва ли не самая одиозная фигура в литературной критике и журналистике 2-й пол. 1920-х – 1930-х гг., увидел в бароне Дельвиге «благожелательного сообщника» «концессионной вакханалии» в железнодорожном строительстве, а в его воспоминаниях – «колоритную картину этого периода капиталистического накопления, который либеральными историками был фальсифицирован под названием „эпохи великих реформ“», в действительности будучи «разбоем под видом честных спекуляций» (с. 11). Однако «спокойный и обстоятельный рассказ» барона Дельвига, по мнению Заславского, должен быть дополнен «злой сатирой» Н. А. Некрасова и М. Е. Салтыкова-Щедрина «на деятелей этой эпохи (в том числе и на самого Дельвига)» (с. 12). Редактор второго издания С. Штрайх, наоборот, пришел к выводу, что Дельвиг, «генерал и министр императорского правительства… убедительнее резких памфлетов и гневных агитационных брошюр… показывает всю гниль верхов буржуазного общества, самым ярким, законченным отражением которого были правящие круги царской России» (с. 22). Не отказывая автору воспоминаний в литературном таланте («и с этой стороны оправдал свою близость к литературному кругу друзей Пушкина»), С. Штрайх находит его идейную позицию уязвимой: «Автор хочет показать, что больные овцы портят все правящее стадо, что если бы к управлению призывались одни только благомыслящие… и умеренные люди, то и отдельные крестьяне благоденствовали бы, платя посильный оброк, и вся страна в целом процветала бы, а владельцы железнодорожных облигаций спокойно стригли бы в положенные числа купоны и умножали бы свое скромное достояние»; убежденный в закономерности «спекулятивно-биржевых экономических отношений», Дельвиг-де, «начав свою служебную карьеру нищим прапорщиком», без зазрения совести рассказывает, как знакомство с «закулисной стороной дела» позволило ему нажить состояние (с. 22–23). Свою задачу как редактора нового издания книги воспоминаний А. И. Дельвига С. Штрайх видел, во-первых, в том, чтобы «отобрать из всей массы (!) рассказанного… наиболее ценное в историко-общественном и историкополитическом отношениях» (с. 20), а во-вторых, обнародовать наконец неблаговидные подробности, опущенные в первом издании, поскольку такие «дополнения» придают «совершенно другой историко-научный и общественно-политический смысл печатному произведению с определенной репутацией» (с. 14). То, что репутацию произведения надо изменить, С. Штрайх осознавал четко и действовал так же уверенно.