Муза Дельвига была в Греции; она воспиталась под теплым небом Аттики; она наслушалась там простых и полных, естественных, светлых и правильных звуков музы греческой, но ее нежная краса не вынесла бы холода мрачного Севера, если бы поэт не покрыл ее нашею народной одеждою; если бы на ее классические формы он не набросил душегрейку новейшего уныния{394}.
Киреевскому было тогда 23 года от роду; он был энтузиаст, получивший большое образование; он тогда же начал издавать журнал «Европеец», который вполне следовал направлению идей европейского Запада и был запрещен на второй книжке. Киреевский, оставаясь до смерти энтузиастом и благороднейшею личностью, сделался впоследствии отъ явленным славянофилом, всегда высокоуважаемым и так называвшимися западниками.
Выражение Киреевского «душегрейкою новейшего уныния», о котором говорит Пушкин, что это «выражение, конечно, смешное. Зачем не сказать было просто: в стихах Дельвига отзывается иногда уныние новейшей поэзии»{395}, – подало повод к насмешкам во многих журналах. Я не буду приводить их <здесь>; скажу только, что критические разборы в «Литературной газете» романов Булгарина «Иван Выжигин» и «Дмит рий Самозванец» и появившейся тогда «Истории русского народа» Полевого подлили еще более масла в ожесточенную борьбу этих двух журналистов, а за ними и других. {Критические разборы, помещенные в «Литературной газете», большей частью были написаны Дельвигом, хотя тогда приписывались Пушкину, который в этом отделе газеты мало участвовал, а присылал редакции свои прелестные мелкие стихотворения и принимал живое участие в заметках, помещаемых в смеси и вообще в обсуждении направления, которое до́лжно было дать газете.
В ней высказывалось энергическое противодействие критике других журналов, основанной на одних личных соображениях издателей, не имевших ничего общего с литературою. Мелкие выстрелы в этом споре были всегда на стороне «Литературной газеты», которая проходила совершенным молчанием разные неприличные выходки других журналов против сотрудников газеты; все это еще более раздражало ее противников.}
Дельвиг, при объявлении в октябре 1830 г. об издании «Литературной газеты» в следующем 1831 г., ограничился следующим ответом неприязненным ему журналистам:
Несколько журналистов, которым «Литературная газета» кажется печальной и очень скучной, собираются нанести ей решительный, по их мнению, удар; они хотят в конце года обрушить на нее страшную громаду брани, доведенной ими до nec plus ultra[29] неприличия и грубости, и тем отбить у нее подписчиков. Издатель «Литературной газеты», привыкший хладнокровным презрением отвечать на их отчаянные выходки, надеется спокойно выдержать и сей в тайне приготовляющийся бурный натиск. Он не будет отбраниваться даже и тогда, когда сверх всякого чаяния демон корыстолюбия им овладеет, ибо вышеупомянутые журналисты без всякого постороннего участия вредят себе, ежедневно хвастая перед читателями положительным своим невежеством и ничуть не любезными душевными качествами{396}.
Лето 1830 г. Дельвиги жили на берегу Невы, у самого Крестовского перевоза. У них было постоянно много посетителей. Французская июльская революция тогда всех занимала, а так как о ней ничего не печатали, то единственным средством узнать что-либо было посещение знати. Пушкин большой охотник до этих посещений, но постоянно от них удерживаемый Дельвигом, которого он во многом слушался, получил, по вышеозначенной причине, дозволение посещать знать хотя ежедневно и привозить[30] вести о ходе дел в Париже. Нечего и говорить, что Пушкин пользовался этим дозволением и был постоянно весел, как говорят, в своей тарелке. Посетивши те дома, где могли знать о ходе означенных дел, он почти каждый день бывал у Дельвигов, у которых проводил по нескольку часов. Пушкин был в это время уже женихом. Общество Дельвига было оживлено в это лето приездом Льва Пушкина, офицера Нижегородского драгунского полка, проводившего почти все время у Дельвигов. Я в начале мая окончил экзамен, а в конце июня надел офицерский мундир и таким образом мог жить у Дельвигов. Брат Александр по окончании лагерного времени также бывал у них каждый день. Время проводили тогда очень весело, слушали великолепную роговую музыку{397} Дмитрия Львовича Нарышкина{398}, игравшую на реке против самой дачи, занимаемой Дельвигами. Такая музыка могла существовать только при крепостном праве; с его уничтожением она сделалась, по моему мнению, невозможной, а потому такой уже более в России, {слава Богу}, не услышат. Но нельзя не сказать, что хор роговой музыки Нарышкина, состоявший из очень большого числа музыкантов, был доведен до совершенства.
394
395
397
Роговая музыка изобретена в 1751 году в царствование императрицы Елизаветы капельмейстером Марешом, когда состоявший в чине гофмаршала директор Имп. театров граф Семен Кириллович Нарышкин был назначен обер-егермейстером. Первоначально оркестр состоял из 4 охотничьих рогов (валторн), настроенных в D, Fis, A, D, к которым Мареш присоединил 2 трубы и 2 почтовых рожка, а в виде аккомпанемента – «машину» из колоколов, бравшую аккорды D-dur и A-dur.
398
Нарышкин Дмитрий Львович (1764–1838) – обер-егермейстер (1804), сын обер-шталмейстера Льва Александровича Нарышкина от брака с племянницей графа А. Г. Разумовского Мариной Осиповной Закревской. Славился своим хлебосольством и оркестром роговой музыки, который увеселял гостей его дачи на Каменном острове.