Но они слышали, что недалеко от Харькова, о котором им говорили, как об очень хорошем городе, и они надеются в нем достать все нужное на деньги, которые накопят в походе. Я их напоил чаем; он им очень понравился; некоторые из них пили его в первый раз. Выйдя садиться в тарантас, я заметил несколько пьяных англичан, валяющихся по земле, и несколько турок, сидящих по их обыкновению на корточках. Снег около Харькова был так глубок, что я не мог продолжать мой путь в тарантасе, который оставил в Харькове, и купил зимнюю повозку.
Вскоре по приезде в Москву я описал мою поездку в Крым в письме от 30 декабря 1854 г. к товарищу моему Баландину. Письмо это может служить дополнением к {сделанному мною здесь} рассказу, а потому я его помещаю in extenso[99]:
По возвращении из Крыма я нашел твое письмо от 26 ноября, в котором ты просишь меня передать подробно впечатления моего путешествия и просишь жену внушить мне, что я должен непременно подробно обо всем написать, но, не видав еще твоего письма, я предчувствовал твое желание, и мне самому необходимо было поделиться с тобою моими впечатлениями; поэтому в обратной дороге несколько раз думал о том, что немедля по приезде напишу тебе, но частью усталость от дороги, частью дела, в особенности по своим имениям, частью необходимость немедля повидаться с родными раненых, которых я видел в Крыму, принудили меня отложить мое письмо, которое будет, может быть, слишком для тебя длинно, в чем впредь прошу извинения. Утром 2 ноября прочел я небольшую реляцию об Инкерманском деле, в которой напечатано было, что брат ранен; я решился немедля ехать; сознаюсь, что желание видеть собственными глазами Крым в настоящую минуту помогало скорому моему решению ехать видеться с братом и, если возможно, быть ему полезным. По случаю военных обстоятельств жена его целый год прожила в Нижнем и только в конце сентября возвратилась к мужу и поселилась в Измаиле. Трое их малолетних детей в Нижнем.
Генерал [Александр Николаевич] Лидерс[100] в начале октября объявил брату о полученном им Высочайшем повелении, коим трое полковников 5-го корпуса назначены командирами полков в 6-й пехотный корпус, но о котором до сего времени нет Высочайших приказов, что представляет первый пример, и что еще страннее относительно назначения брата то, что его предместник[101], показанный умершим, жив и не был в плену; правда, ранен, но не оставлял войска; брат, конечно, поспешил в Крым, а другие полковники, также свободные по службе, не торопились, и потому он один из них был в деле 24 октября; казалось, те ехали одни, а брат с женой, и потому могли бы поспеть, но так нам на роду написано: иметь желание лезть в опасность. Брат приехал в Севастополь за несколько дней до 24 октября, и мы при получении известия о его ране могли полагать, что жена его возвращается в Нижний к детям. Об увольнении меня в отпуск я просил 2 ноября по телеграфу, но не получил ответа, а 3-го послал форменную просьбу; 9-го числа я выехал в тарантасе, нагруженном пожертвованиями и с портфелями, наполненными письмами и деньгами для крымских воинов. На первой станции за Харьковом догнал я офицера, посланного из Москвы с пожертвованиями, которому необходимо было 11 лошадей, а по почтовому дорожнику и по купленному мною за 10 коп. печатному маршруту значилось на этой станции всего 16 лошадей, из коих 9 для курьеров не давались никому, кроме фельдъегерей; ты можешь себе представить, как удобно было почтовое сообщение; я брал 5 лошадей, а потому везде имел остановки и ехал три дня до Екатеринослава 214 верст, несмотря на то что употреблял и добрые, и дурные слова, и деньги без меры. Чем далее ехал, тем было хуже, и вот мое первое удивление: как не подумали, что сообщение {внутренности государства} необходимо с пределами, в которые вступил неприятель, и как не пришло никому в голову в Петербурге, что нельзя давать подорожных комиссионерам на 50 лошадей по тому тракту, где их всего по 16 на станции; уже на обратном моем пути делались кое-какие распоряжения к увеличению лошадей на станциях, но и они не могли ни к чему повести; сначала выставили обывательских; жиды, содержатели станций, брали прогоны, а обывательским лошадям не давали ни сена, ни овса, которого часто и у них самих не было, и эти лошади скоро уничтожились. Содержатели жиды так испугались дорогих цен фуража, что совсем его не поставляют для своих лошадей, которые околевают от изнурения; ямщики ими наняты из людей, оставшихся без пропитания и не знающих, как обходиться с лошадьми, живущих из одного хлеба, который ими не всегда получается, и потому они разбегаются; дело это надо исправить не одним увеличением числа лошадей на станциях, а изменением порядка их содержания. Я много написал об этом вопросе, так как он самый важный, в особенности если принять в соображение, что почтовых лошадей употребляют на подвоз полушубков и других потребностей для Крымской армии, а почта с письмами и пакетами, выехавшая 5 декабря из Симферополя, выехала из Екатеринослава только 14 числа, итого в 9 дней 450 верст; она большею частью шла на волах; я также на обратном пути ехал до Перекопа на волах, верблюдах и лошадях; иногда пара верблюдов и пара волов, или с верблюдами лошади впереди, но самые дурные станции были те, на которых закладывали одних лошадей; иногда ямщики на одной версте перекладывали всех лошадей, то в коренные, то в пристяжные, то в подручные и подседельные, и я поверял правило о соединении и переложении, и, кажется, ямщики находили средство из 5 лошадей сделать более переложений, чем допускает известная алгебраическая формула, и тем задерживали меня на одной версте на полтора часа.