Владимирский полк в это время находился опять на 3-м бастионе.
С 24 августа, бомбардирование сделалось особенно сильно: неприятельский огонь был направляем преимущественно в амбразуры.
27 августа все стихло. Изредка раздавались выстрелы очередных орудий, – как вдруг в полдень, неприятельские войска, точно выросшие из земли, совершенно неожиданно устремились на приступ.
Засыпанные рвы не представляли больших препятствий неприятелю, – он вскочил на 2-й бастион, но был оттуда выбит. К довершению, наши пароходы от устья Килен-балки, открыли по нем огонь.
На Малахов курган ринулась главная масса неприятеля, преимущественно французы; сделано несколько последних с него выстрелов, и вслед за тем на батарее Панфилова водрузилось неприятельское знамя.
Генерал Хрулев бросился отбивать, но его ранили.
В то время, 3-й бастион атаковали англичане. Сначала они имели успех и стали было вытеснять нас.
Нападение было произведено так неожиданно, с такой дерзостью, что наши войска растерялись, не знали, что делать, и солдаты отступали за траверзы.
Начальник 3-го бастиона контр-адмирал Перелешин, увидев отступающих солдат, закричал, чтобы они шли вперед, но солдаты были поражены до того, что, не обращая внимания на приказание, продолжали отступление.
Тогда адмирал Перелешин, обратившись к другой кучке солдат, уговорил вместе с ним броситься на англичан – и мгновенно все изменилось: наши потеснили неприятеля, к нам подоспела помощь, и 3-й бастион был отбит.
Когда я подошел к банкету, первый, кого я увидел, лежащим лицом к земле, был унтер-офицер Бастрыкин. Я приподнял голову его, но он был мертв, сраженный пулей в сердце близ самого Георгиевского креста.
Отовсюду был отбит неприятель, исключая к несчастью Малахова кургана, на котором развевалось ненавистное трехцветное знамя.
Вечером был отдан главнокомандующим приказ об оставлении Севастополя, и о переходе войск на северную сторону.
Никто не хотел верить этому решению, все еще на что-то надеялись, чего-то ожидали и желали, и совершенно бессознательно, с тупым чувством необъяснимой сердечной боли и тяжким горем, в числе прочих войск, безмолвной толпой переходили и мы ночью по плавучему мосту чрез бухту, при освещении горевшего какого-то судна, – случайно или умышленно зажженного, наверное не знаю.
Так окончилась беспримерная 11-месячная, или 349-дневная, оборона незабвенного Севастополя, в которой не столько укрепления, как наши русские груди служили живым оплотом защиты, столько времени, против соединенных сил неприятеля.
28 августа, рано утром, стоял я на северной стороне и мною овладело такое тяжкое, необъяснимое горе о разлуке с привычной жизнью, что я сожалел, что не убит. Невдалеке от меня лежали изуродованные груды тел, еще не преданных земле защитников.
Но потом, долго глядя на эти родные развалины, я ужаснулся:
– Как Господь сохранил меня в течение около 5 месяцев на таком маленьком клочке земли, где так много, так долго, и так славно страдал незабвенный Севастополь!
Наум Горбунов
15 марта 1871 года
г. Москва
Приложение 5 к главе VII[152]
{Милостивые Государи!
В № 11 Московских Ведомостей прошла статья под заглавием «Прощание Нижнего Новгорода с Муравьевым»{665}. Не буду опровергать слова статьи этой, которые оскорбляют исключительно нижегородское дворянство, – есть люди с большими на это правами; но разберу лишь то, что подлежит суду всех и каждого, что возмущает всякого беспристрастного человека, всякого гражданина, понимающего гражданственность.
Статья эта, подписанная буквами А. Н., начинается дерзким, никаким доказательством не подкрепленным рассуждением автора, которому единственный возможный ответ заключается в вопросах: убежден ли он, что при вести о новом назначении А. Н. Муравьева «одно своекорыстие да взятка встрепенулись (в Нижегородской губернии), подняв, по выражению автора, с улыбкой надежды и упования свои истощенные долгим постом лица». Убежден ли он, что не было ни истинно честных и искренно преданных добру и правде людей между этими встрепенувшимися, которые тоже постились, но не от помощи своему кормлению их или взятками, а от разорения, причиненного им уже начинающейся, но спокойной еще анархией, водворяемой мирным управлением А. Н. М.? Убежден ли, наконец, что все корыстолюбивцы, стяжатели и взяточники радовались отбытию из губернии прежнего начальника, и что не было между ними таких, которые напротив сильно печалились? Все эти вопросы требуют разрешений фактических; голословно же можно утверждать многое!!! – Но не буду останавливаться на рассуждениях безымянного автора; скажу, что знаю между «встрепенувшимися» много людей истинно честных и добрых, заслуживающих глубокого сочувствия, по огорчениям и лишениям, испытанным ими под управлением А. Н. М., от явного неуважения к самым законным требованиям и кровным нуждам людей, разоренным ложным либерализмом, не понимающих различия между насилием и законностью! Главная роль панегириста на этом прощании, бесспорно, принадлежит бывшему губернскому предводителю дворянства Николаю Петровичу Болтину{666}.
152
Добавлено автором «Моих воспоминаний», Андреем Ивановичем Дельвигом. Текст речи размещен в рукописи в виде подстрочного примечания в гл. VII, см. с. 503 наст. тома.
665
Муравьев Александр Николаевич (1792–1863) – декабрист, воен. губернатор Н. Новгорода (1856). Ранее упоминается на с. 234 первого тома в числе «очень известных декабристов», старших братьев Сергея Николаевича Муравьева, жившего во флигеле дома Левашовых; см. также примеч. 517 на с. 575 первого тома.
666
Болтин Николай Петрович (1815–1875) – из дворян Нижегородской губ., капитан-лейтенант флота, уволен от службы в 1842, проживал после этого в Н. Новгороде; начальник сергачской дружины ополчения (1855), нижегородский губерн. предводитель дворянства (1857–1860).