Всего в подвале стояло семь бочек, полных вина, но каждый год на продажу шло вино только из седьмой бочки, — крайней в левом ряду, рядом с лестницей. Каждый год эта освободившаяся бочка тщательно вымывалась, и в неё переливалось вино из предыдущей, шестой бочки, и вновь всё повторялось по кругу: из пятой — в шестую, из четвёртой — в пятую, из третьей — в четвёртую, из второй — в третью, из первой — во вторую. Все бочки, одна за другой, тщательно мылись изнутри, для чего в каждой выбивался верхний люк, в него пролазил работник и долго мыл, время от времени высовывая голову подышать свежим воздухом, вконец пьянея только от винных паров. И весь этот аккуратный и длительный процесс происходил каждый год, чтобы успеть до осени освободить самую первую бочку для готового молодого вина. Соответственно этому циклу, на продажу шло вино только семилетней выдержки, но вино каждой бочки каждый год снималось с осадка и проветривалось, приобретая настоящий вкус, за что очень ценилось покупателями всего севера Франции, и продавалось по хорошей цене. И так повторялось в год из года.
Всю зиму мы жили в городе в нашем большом двухэтажном доме, стоявшем на узкой улице с такими же большими, почти впритык прижавшимися друг к другу домами. На втором этаже были расположены спальные комнаты, на первом — кладовые, кухня и зал. В этом доме жили и отец моего отца, и его отец, и все предки нашего старинного рода.
Но всё-таки время двигалось!.. Я вырос большим, высоким и стройным юношей, с широкими плечами и силой в больших руках. Всё это время, когда мы жили в городе, меня обучали много хороших учителей, и я не только в совершенстве владел искусством фехтования, но и несколькими европейскими языками, хотя и не так совершенно. Долгое время, проведённое с глубокой осени до ранней весны в четырёх стенах нашего городского дома в течение всей моей юности, поневоле сделали меня весьма грамотным молодым человеком.
Общаясь с моими учителями-иностранцами, слушая их рассказы о разных странах, о больших городах, о шумных и весёлых праздниках, о минувших войнах, я всё более и более загорался желанием увидеть этот мир своими глазами, вдохнуть воздух других стран, увидеть другую жизнь других людей. С самого детства во мне зарождался дух путешественника, страстно мечтающего увидеть собственными глазами то, о чём столько слышал и столько мечтал в эту долгую-долгую пору безмятежной юности.
И вот, наконец, наступил тот период жизни, когда в молодом человеке вырастает мужчина. Понимая мою жажду увидеть мир, видя, что я уже полностью созрел для такого самостоятельного предприятия (мне было уже целых девятнадцать лет), и смогу за себя постоять и не сгинуть на длинных и опасных дорогах Европы, отец начал подготовку моего путешествия. Он наметил мой маршрут, разослал письма всем своим друзьям, знакомым и деловым партнёрам по многим городам разных стран, проинструктировал меня, где и у кого я смогу взять денег на этом длинном пути, дал мне кучу рекомендательных писем, свою лучшую шпагу, и благословил на дальнюю дорогу…
Моё путешествие длилось более года, и оно с лихвой компенсировало всё то долгое время моей молодости, когда я практически не был нигде. Я объездил и обошёл половину стран Европы. Я путешествовал и один, и в шумных кампаниях, и пешком, и в фаэтонах. Был я и в маленьких провинциальных городах, и в огромных столицах европейских государств. Я увидел всё, что мог увидеть простой смертный. Этих воспоминаний, этих впечатлений об увиденном мне хватило на всю оставшуюся жизнь, проведённую там же, где прошло моё детство, юность и молодость.
Как оказалось, знакомых у моего отца было столько, что чуть ли не в каждом городе Европы у меня был и тёплый, радушный приём, и долгосрочный кредит, и почтительное отношение. И среди стольких знакомых моего отца было не столь много деловых партнёров, сколько бывших напарников по шумным гулянкам во времена его буйной молодости. Из их рассказов я с удивлением узнавал, что молодость моего отца была значительно разнообразней, чем я знал по его редким рассказам. Этим, вероятно, и объяснялась и его поддержка моим страстным мечтам увидеть мир, и та тщательность, с которой он подошёл к организации и обеспечению моего путешествия.
Много всего повидал я за это время. Из меня выплеснулась вся та энергия, которая не находила выхода во времена моей юности. Я увидел всё, о чём раньше слышал только в рассказах, и испытал все чувства, которые раньше не испытывал… Во время моих гулянок часто бывало, что наутро после длительного шумного застолья в весёлой кампании, я обнаруживал, что благодаря кабачным девицам мой кошелёк потерял в весе значительно более, чем этого можно было ожидать, а то и вовсе оказывался пуст. Но что с них возьмёшь, ведь они такие милашки! Не буду же я поднимать шум из-за нескольких звонких монет. Ведь я французский дворянин, тем более со старинной, уважаемой фамилией, а не какой-нибудь крикливый итальянский студент! А кроме того, в моих потайных карманах всегда было спрятано достаточно денег на всякий случай… Во время этого путешествия я всегда был одет значительно проще, чем мог себе это позволить, ведь никогда не стоит вызывать в людях зависть, если хочешь прожить долго. Но те, кто разбирался в оружии, глядя на мой клинок сразу понимали, что его обладатель значительно богаче, чем выглядит по одежде. Имеющий глаза — да увидит. Имеющий деньги — да возрадуется. Не имеющий ничего — да прибудет с миром… Были у меня и дуэли, но практически всегда они заканчивались дружескими попойками в кабаках.
Фехтование того времени было сродни по духу высокому искусству. Это была музыка высших сфер, слышимая избранными, но, воплощённая в движении, становилась видимой, хотя и малопонятной для окружающих. Где-то лет с четырнадцати, когда я достаточно подрос и окреп, один знакомый моего отца стал обучать меня этому искусству. Обучение формально длилось пять лет, фактически же — несколько месяцев. В течение первого месяца мы занимались на тонких деревянных прутьях: учитель делал замедленные движения, я повторял их вслед за ним. И только в этот первый месяц мой «меч» в замедленном темпе иногда как бы соударялся с «мечом» моего учителя, отрабатывая всевозможные пространственные позиции. Ещё пару месяцев я занимался познанием динамики этих движений с толстой верёвкой-канатом, такой же длины, как и предполагаемый «меч». Смысл этих занятий был в том, чтобы оживить этот, казалось бы, неодушевлённый предмет, отделить от своего сознания, отпустив его на волю, как трепетную птицу, но подарив ему часть своей души, вдохнуть в него буйную, необузданную, наполненную движением жизнь. Это движение превращало мягкий, гибкий канат в моей руке в монолит, способный фактически рубить всё вокруг. Статические пространственные позиции наполнились поначалу невообразимым для меня динамизмом. И как только я притрагивался к моему «мечу», казалось, что уже не я, а он наполняет меня жизнью. «Меч», оживший в моих руках и обретший собственную душу, взлетал, как птица, куда-то вверх, крутился где-то вокруг, стремительно падая, как ястреб на представляемую жертву, порой с совсем неожиданных даже для меня самого углов и направлений. Мне лишь оставалось с удивлением наблюдать, как он, уже даже помимо моей воли в бешеной и феерической пляске выписывая фантастические фигуры, живее самого живого существа на свете, живёт и радуется жизни, свистя от восторга, напевая мне песни о любви ко всему сущему в этом мире… Перестань контролировать свой меч, думать о нём, направлять его. Отпусти его на волю, и он обретёт крылья, и он будет проходить через тела врагов, как сквозь воздух. Перестань навязывать ему свою Волю, и он обретёт Волю Божественную… С тех пор практиковался только «бой с тенью», мой учитель только сидел в сторонке, смотрел на моё удивление и тихо улыбался.
Когда месяца через три-четыре я взял в руки уже настоящий, уже живой для меня клинок, один из нескольких клинков отца, по длине и массе наиболее подошедший тогда под мой возраст, собственно, о механике движений я уже знал всё. Техника, которой меня обучали, была, вероятно, ещё рыцарской, для одиночного боя вне строя, или в рассыпном строю, с минимальным расходом сил и энергий, рассчитанной, по всей видимости, на многочасовой бой, хотя, судя по всему, достаточно сильно упрощённой ввиду уже практического отсутствия доспехов. Левая рука, являясь как бы балансиром правой, была слегка отодвинута от корпуса и направлена вниз, явственно ощущая на себе присутствие виртуального щита. Кисть правой руки с рукоятью меча в ней, во время движений была практически неподвижна, лишь слегка изменяя угол клинка по отношению к цели. Сама правая рука крепко фиксировала меч, и в локтевом суставе также была почти неподвижна, лишь поднимая-опуская его в плече относительно требуемой траектории движения клинка. Рука была почти прямая, лишь слегка согнутая в локте, однако в плече могла осуществлять повороты на все 120 градусов с махом в любую сторону. Абсолютно ровная спина, только с абсолютно вертикальным положением позвоночника, находилась как будто на невидимой оси, на которой и была завязана механика всех движений. В управлении клинком во всём диапазоне его движений участвовали мышцы грудной клетки и плечевого пояса, во вращении корпуса — мышцы поясничного отдела, но в осуществлении рубящего удара участвовали уже все мышцы спины и ног, неразрывным потоком энергии перенося на клинок всю мощь корпуса. Странно, но ударов, нацеленных в голову, не было в принципе. От того ли, что ударом о предполагаемый шлем на голове противника древних времён можно было только испортить свой же клинок, то ли от того, что вид обезображенного лица противника, с вылетающими мозгами из его разломанной и изуродованной черепной коробки мог излишне травмировать собственную же психику, такого типа удары даже не рассматривались. Парирование клинка противника считалось возможным только вскользь, и только атакующим ударом, который в то же мгновение, в одно касание, должен был достичь цели. От раскрученного до больших скоростей клинка, атакующий удар противника просто соскальзывал бы, отлетая в сторону. Каких-либо отдельных, чисто парирующих, защитных ударов — не было. Защитные удары, предполагавшие фиксацию, остановку движения, считались просто недопустимыми. Механика боя была очень жёсткой, и вместе с тем плавной, нераздельно связанной с постоянным мягким передвижением, очень динамичной и очень лёгкой. Очередное движение начиналось ещё перед окончанием предыдущего, переходя из почти полного успокоения, будто к феерическим, непредсказуемым сполохам пламени. Фехтовальных выпадов, эффектных стоек, приёмов как таковых — не было. Крайняя скупость движений и крайняя практичность — вот концепция, которой меня учили. В этой школе не было и не могло быть звона клинков, да и никто, находящийся в здравом рассудке, не стал бы рубить в лезвие противника, безнадёжно уродуя свой же меч! Единственная атака должна заканчиваться смертью противника по той причине, что во время атаки обязательно происходило опасное сближение «ва-банк», не реализовав которое ты сам подставлял себя под возможный ответный удар. Но именно это и было сутью, именно так и могла реализоваться максимальная эффективность.