— Влево, влево, под ветер! Теперь вперед! Прямо на них, прямо. Левым табань, левым!
Бурда перехватил линь, подтащив обоих, помог влезть Дядюхе, а тот одной рукой, точно тряпичную куклу, втащил старика. Было мгновение, лодка накренилась, но Юшкин сообразил, налег на левый борт, и шлюпка пошла к корме…
Старпом стоял у дверей рубки, помогая затащить туда бондаря. Дядюха, синий от холода, вырвал у него фляжку, отхлебнув, засунул в карман, а старика повернул навзничь и, нажав коленом на грудь, стал бешено давить, вскидывая омертвевшие руки. Старпом помогал ему, сидя, подложив ногу старику под поясницу. Дядюха все продолжал ругаться на чем свет стоит. Бондарь все еще не мог вымолвить ни слова, лишь отрыгивал зеленую воду, разевая лягушачий рот. Наконец он открыл глаза. Дядюха тут же влил ему глоток в рот, приговаривая:
— Ага, оскоромился, старый черт, ага!
— Нельзя! Хватит, — хрипнул старик.
— Пейте, это на пользу, — сказал доктор.
— Не! — вдруг взъерепенился бондарь. — Норма! Сказал не — и не! — И вдруг ощерился блаженно.
Его повели в кубрик, раздевая на ходу. По контрасту с морщинистым лицом, тело у него оказалось крепким, загорелым, точно у молодого, так что Санька даже подивился.
Но пора было возвращаться на палубу, страх прошел, в душе обозначалась удивительная легкость и умиротворение, точно сам только что пришел с того света — и никакими силами его не заставили бы вернуться обратно.
ВЫЗОВ К КАПИТАНУ
Ближе к маю установилась погода. Лишь изредка штормило. Заметы, правда, все еще не давали хороших уловов, но капитан, видно, ждал своего часа, забирался подальше к востоку, меняя квадраты. Однажды вечером, когда Санька начисто выжатый штормовой вахтой, улегся спать, в кубрике появился старпом Никитич, он же парторг судна, и, топорща подковку огненно-рыжих усов, негромко сказал:
— Стах, потрудитесь зайти к капитану. Очень просил.
Насчет «очень просил» можно было бы не уточнять, но старпом был человек деликатный, что, в общем, Саньке в нем нравилось, только никак не мог привыкнуть, что его называют по фамилии: такая уважительная флотская официальность — на первых порах аж в дрожь бросало.
Устало, с ломотой в ногах, натягивая робу, он терялся в догадках — зачем понадобился капитану, Ивану Иванычу, не допустил ли где какую оплошку? С той минуты, как он стал членом команды, капитан, запросто принявший его вначале и вроде не изменившийся к Саньке, превращался в его глазах как бы в недосягаемую личность: в сущности, срабатывала самодисциплина. Чем больше он наблюдал капитана, тем сильней уважал этого человека, в котором за внешней строгостью нелегко угадывалась скрытая доброта. И когда капитан самолично учил Саньку на штурвального, парень робел ужасно, как бы не напортачить, — это был не страх, а боязнь подвести человека.
Он, легонько стукнув, приоткрыл дверь каюты и уже хотел было отступить, увидев перед столом покатую спину боцмана со стесанным затылком, внаклон подавшегося к капитану, но тот кивнул приглашающе, и Санька остался, услышав конец боцманской фразы:
— …ржавеет, а ок, знай, под мухой и откуда только берет.
Уж не о Юшкине ли шла речь?
— Вот что, — поморщился капитан, — это ваше дело — разобраться. И давайте официально, рапортом. Будем решать.
Боцман козырнул лихо, по-старшински, и со смятой улыбочкой, не глядя на Саньку, прошмыгнул мимо.
Капитан молчал, опустив белесую голову, и Санька, переминаясь, огляделся, точно ему впрямь было интересно, что тут и как.
Небольшая каюта капитана была под стать хозяину — строгого стиля: барометр на стене, часы — ничего лишнего. Иван Иваныч сидел за небольшим, крепким столом — поговаривали, будто он сам его полировал, мастер был на все руки, — как всегда, подтянутый, с гладким белесым зачесом на висок. Закатное солнце било в иллюминатор, от этого глаза капитана казались совсем прозрачными, и не понять было — что в них: хмурь или улыбка. И то правда, улыбался он редко и скупо. Но сейчас Санька разглядел чуть дрогнувшие губы, затем листок из тетради в руке. И вдруг обомлел. Листок был его, Санькин, очевидно, выпавший из робы во время вахты. Это были стихи.