Хм, но сразу же возникает вопрос: как долго продлится это состояние? Вдруг это промежуточная станция и через минуту моя душа полетит дальше, в условный ад? Ну или спать вечером лягу, а утром уже не проснусь? То есть проснётся тот, настоящий Евгений Покровский, не сном ни духом, что минувшие сутки был всего лишь вместилищем для его же собственной, но изрядно постаревшей души. И, скорее всего, с отсутствующими воспоминаниями о прожитом дне. И с целой ногой — уж я постараюсь сделать всё возможное, чтобы не случилось того злосчастного перелома. Может, меня с этой целью и закинули в собственное тело неведомые силы, спасти от травмы, после которой о боксе пришлось забыть? Может, мне суждено было стать олимпийским чемпионом, и что-то в истории не только моей, но и страны изменилось бы? Надеюсь, в лучшую сторону, иначе это будет провокация не Всевышнего, а каких-то тёмных сил.
А что если, согласно православной религии, моя душа на девять дней зависнет между землёй и небом? Что ж, тогда через девять дней и узнаем, а этот день постараюсь прожить в своё удовольствие, заодно избежав перелома ноги, раз уж знаю будущее наперёд. Впрочем, не исключено, что высшими силами мне отмеряно побольше. Например, тря дня. Именно на третий день, как утверждают православные каноны, человеческая душа отправляется на небеса, где может увидеть райские кущи. На девятый день душа предстает перед Богом и может узнать, что такое — ад, вечная жизнь без Господа. Если так и есть, то меня ждёт геенна огненная и вечные муки. Ещё я помнил, что на сороковой день определятся дальнейшая участь человека до Страшного Суда, душа почившего будет пребывать в раю или в аду до того момента, как Господь придёт «судить живых и мертвых», и наступит новый мир. Во время Страшного Суда, где окончательно решится участь всех людей, они воскреснут. Бр-р-р…
Вадик тем временем прошёлся по своей половине сковороды кусочком хлеба, собирая на него остатки яичницы, и с аппетитом его сжевал, а затем занялся чаем. Исчез на несколько минут и вскоре вернулся с чайником, из носика которого поднимался пар. Насыпал в свою эмалированную кружку немного заварки из пачки с зелёной неклейкой, на которой красовалась надпись: «Сорт первый «№ 36», и залил кипятком.
У меня была точно такая же полулитровая кружка с небольшими сколами эмали, только у Вадима снаружи зелёная, а у меня светло-жёлтая. Следуя примеру соседа по комнате, я тоже отсыпал в неё щепотку чая и залил кипятком. Когда заварка немного осядет, можно будет кинуть в кружку пару кусков рафинада.
— Может, пока заваривается, умоешься? — посоветовал Вадик, нарезая тонкими ломтиками колбасу для бутербродов. — Или и так сойдёт? А я пока побреюсь, как раз на пять минут.
Я провёл пальцами по щекам и подбородку… М-да, и мне побриться не мешало бы. Память подсказала, что мы с Вадимом оба пользовались электробритвами «Харьков-6» — новинкой харьковского производственного объединения «ЭХО». По 19 рублей отдали. Мои гигиенические принадлежности должны находиться в тумбочке, на которой сейчас лежали часы «Командирские». Точно, мне их родители в «Военторге» к моему дембелю купили за 45 рублей! Ещё пару лет назад они были исключительно наградными, под что и выпускались, но сейчас их уже можно было купить в специализированных магазинах.
Открыв фанерную, с облупленной краской дверцу, и в самом деле обнаружил мыльницу, мятный порошок, зубную щётку в пластмассовом футляре и ещё один футляр, из коричневого кожзама. В нём должна находиться электробритва «Харьков-6». Открыл — да, лежит, родная, ещё и щёточка, чтобы ножи от волосков чистить. Ладно, побреемся попозже. Махровое полотенце с бледно-красными полосками по бокам висит на спинке кровати, его тоже берём.
И снова память услужливо подсказывает, куда идти. Открываю дверь, поворачиваю налево, где коридор заканчивается тупиком с оконным проёмом. Крайняя дверь налево ведёт на кухню. Здесь мы готовили завтраки и ужины, а обедали в основном перед последней парой в студенческой столовой в нашем корпусе, а в выходные ходили в главную столовую, обслуживавшую общежития всех факультетов. На выходные кто-то уезжал домой, а оставшиеся варили себе супы и каши с макаронами на общаговской кухне. Я к родне в Новоуральск наведывался, но не каждые выходные, а от силы раз в месяц. Ехать на рейсовом автобусе час с небольшим, но ходил он два раза в сутки, и каждый раз набивался так, что мама не горюй. Зато привозил из дома целый рюкзак продуктов и бабушкиной выпечки — самой вкусной на свете. Деньги брать я наотрез отказывался.
Конечно, я подрабатывал, потому как выжить на стипендию в 40 рублей здоровому парню было проблематично. И не я один, почти все подрабатывали. Я с Вадимом и ещё несколько парней ходил на станцию «Свердловск-Товарный», где за пару часов работы можно было заработать половину месячной стипендии. Жаль, что после перелома мне придётся забыть об этом приработке… Хотя, напомнило я себе снова, этот перелом ведь теперь может и не случиться.
Дверь справа — туалет. Учитывая, что девчонок на нашем факультете можно пересчитать по пальцам чуть ли не одной руки, а на нашем этаже вообще две живут, Инга и Светка, обе бой-бабы, то устраивать им отдельный сортир никто не собирался. Он был общим, тем более что писсуаров не было, а имелись отдельные кабинки числом пять, с унитазами. Студенты, можно сказать, для себя строили, на совесть.
Умывались мы в туалете, и из крана вытекала исключительно холодная вода. Горячая имелась только в душевой на первом этаже, и то помыться можно было в строго определённое время, с семи до девяти вечера, когда дежурным по общежитию запускался бойлер. Дежурили поочерёдно, по суткам, Маргарита Петровна и баба Валя. Обе пожилые, а баба Валя ещё и с сухой рукой. Вроде как на войне ранило осколком, но это по слухам, сама она никогда про войну не рассказывала, но на 9 мая всегда приходила на работу, надевая сверху пиджак, левый лацкан которого украшали несколько медалей и даже «Орден Отечественной войны II степени». Баба Валя была строгой, но, как бы сказать, душевной. Некоторым бедным студентам даже взаймы давала, и не было такого, чтобы кто-то долг не вернул. Во всяком случае я о подобном не слышал. Перезанимали, но возвращали.
Один из трёх умывальников сейчас был оккупирован рыжим парнем, брившим безопасной бритвой свою веснушчатую физиономию. Причём очень знакомую. Точно, Сева Горшков! Учился… Вернее, учится на втором курсе.
— Здорово, Сева! — приветствовал я его.
— Привет! — ответил Сева, кивнув моему отражению в небольшом, принесённом с собой зеркальце.
Не представляю, как я смог бы после «Gillette Fusion» бриться столь архаичной бритвой. Но в это время все, не имеющие электрических бритв, бреются такими. Хотя есть оригиналы, предпочитающие опасные бритвы, ведь многие привезли с фронта трофейные, золингеновские. Кто-то вообще усы и бороду носит, обходятся ножницами. А Сева даже чайник с собой приволок, размешивает в стаканчике мыло до пенообразного состояния.
Я пристроился у соседнего умывальника, и пару следующих минут посвятил омовению и чистке зубов. Когда закончил, Сева тоже расправился с бритьём и в данный момент втирал в кожу лица «Тройной», распространявший характерный запах.
— Давай, не опаздывай, — кивнул я ему.
Хоть и не моя группа, и курс старше, но вроде как показал свою значимость, тем более что Сева не имел ничего против.
Когда вернулся, чай уже заварился до кондиционного состояния, и Вадик успел ополовинить свою кружку, доедая бутерброд. Чай был ещё горячий, но мы с соседом любили такой, а кружки наши хоть и нагревалась, но ручки мы с Верховских обматывали изолентами, так что пальцы не обжигало.
Попив чайку, я принялся бриться, а Вадик под жужжание моего «Харькова» — одеваться. Верховских натянул тёмно-серые, отутюженные (ну да, у нас же был утюг один на двоих, а гладили мы прямо на столе) брюки, в которую заправил… Оранжевую рубашку! Да ещё с огромным отложным воротником. И такие цвета позволяли себе в это время некоторые комсорги, благо что руководство института и наш деканат в частности славились своим либерализмом. Следом он накинул нацепил заранее завязанный голубой галстук, что в сочетании с оранжевой рубашкой мне показалось удивительно забавным, и я не сдержал улыбки.