Юркая официантка в накрахмаленном переднике подлетела к нашему столику.
- Доброе утро! Что будете заказывать?
Воропаев молчал, предоставляя мне возможность выбирать первой.
- Будьте добры, кофе со сливками, без сахара.
- А вам? – девушка заискивающе улыбнулась моему начальнику. Слова о приятности персонала беру назад: за семь лет он изменился не в лучшую сторону.
- Мне то же самое, - рассеянно ответил Воропаев.
- Просто кофе, без ничего? – огорчилась доблестная служащая, кареглазая блондинка с неестественно пухлыми губами и тонюсенькой талией. Иметь такой размер бюста при такой талии просто неприлично! - У нас есть классные пирожные с кремом и…
- Нет, спасибо. Просто кофе.
- Вот поэтому, - шепнула я, когда официантка отошла, - терпеть не могу ходить в кафе. Вот эти вот раздражают.
- Учту на будущее, - он проигнорировал мой выпад. - Так о чем вы хотели поговорить?
Что и требовалось доказать, Вера Сергеевна. Неверно профессию выбрали: вам бы сказки писать, с такой-то фантазией! Напридумали не пойми чего, накрутили, а интерес к вам, оказывается, самый что ни на есть деловой. Праздник женской логики лишь усилил головную боль. Кровь прилила к щекам.
- Я хотела извиниться. Честное пионерское, не знаю, что на меня нашло. Я вообще не пью, - лицу стало еще жарче. - Этого больше не повторится, обещаю…
Воропаев прищурился.
- Скажите, чего вы так боитесь? Ни съем я вас, только понадкусываю.
- Я не боюсь – мне стыдно за ту детскую выходку.
- Оч-чень интересно. Стыдно за пьянку или… ммм… вашу пылкую речь?
Ладони взмокли от нервного напряжения, сердце предательски колотилось. Ну и как ему объяснить? Я не идиотка и знаю, как устроен мир. Меня пригласили из банальной вежливости, если хотите, душевного настроя. Сказать по телефону: «Чихал я, Соболева, на вас и ваши любови!» ему воспитание не позволяет, а поговорить во избежание дальнейших недоразумений надо. Не шарахаться же мне от него до конца дней своих? Нам ведь еще вместе работать.
- Вы сердитесь?
- Когда я сержусь, Вера Сергеевна, то обычно кричу. Сейчас я не кричу, следовательно, не сержусь, - в глазах Воропаева плясали чертики. Я буквально видела, как они машут хвостами и дразнятся. - Озадачили вы меня, но злиться на это – увольте. С кем не бывает?
- Со мной не бывает, - твердо сказала я. - Представить страшно, что вы могли подумать! На пьяную голову, как последняя…
Блондинка, наконец, принесла кофе. Я вцепилась в свою чашку слабыми руками, только бы чем-нибудь занять их.
- Зная вас, Соболева, про «последнюю…» я мог подумать в последнюю очередь. Считайте это неудавшейся шуткой, ошибкой молодости, белой горячкой – чем угодно, только спите спокойно. Припоминать вам еще и это... Я не настолько камикадзе.
Уж не жалеет ли он? Чаши весов дрогнули, соизмеряя тяжесть. Рискнуть и сказать правду? Или оставить всё как есть ради его – да и собственного – душевного покоя?
- Жалею только о том, что напилась, - скороговоркой выпалила я. - Если опустить эпитеты и пламенную речь, всё сводится к одному. Я действительно…
Ответный взгляд, красноречивее любых эпитетов, умолял оборвать фразу или изменить ее концовку, но я не поддалась:
- …люблю вас.
- Вы хоть понимаете, что это неправильно?
- Понимаю, - вздохнула я.
- Неуместно?
- Угу.
- Глупо?
- Разумеется.
- Безрассудно?
- Еще как…
- Нелепо, - утвердительно сказал он.
- Ага.
- Да, в конце-то концов, это невозможно! Поймите, упрямая вы…
- Почему невозможно? – сцепила пальцы в замок. - Разве я марсианин, снежный человек, бездушная кукла без права на чувства? Я ведь ни на что не претендую, не требую любить меня в ответ...
- Боже, пошли мне терпения! Когда женщина говорит, что «ни на что не претендует», она претендует на всё и даже больше! Оставив в стороне пафос и оскорбленную гордость, на минутку представьте: в глубине души – где-то о-очень глубоко, – я тоже вас люблю. Планеты встают буквой «зю», у нас появляется шанс, и мы им пользуемся. Дальше что? Радужные дали и смерть в один день? Чушь собачья! Вы не знаете меня, я не знаю вас – да мы просто взвоем друг от друга. Но это лирика. Можно было бы сказать, что вы придумали себе идеальный образ, пошли на поводу девичьих фантазий и прочие тыры-пыры. Но какой к черту образ?! Поверьте, какие бы цели по отношению к вам я не преследовал, морочить голову собственной практикантке туда не входит. Я жить хочу!
- У нас появляется шанс? – недоверчиво переспросила я. – Значит, вы меня любите?..
- Я дзен-буддист, Вера Сергеевна, - выкрутился Воропаев, - мы обязаны любить весь мир. Мне жаль разбивать вашу хрустальную мечту, но я воспринимаю вас сугубо как младшего товарища по службе, - добавил он безжалостно. – Се ля ви.
Ну, дзен-буддист, ты сам напросился! Не хотела ведь, так заставил.
Я поступила отчасти подло, но не упустила возможности вернуть удар. Не зайти с козыря после такой откровенной лжи было бы... недальновидно.
- «Говорят, благими намерениями дорога в ад вымощена. Мои намерения по отношению к тебе были самыми что ни на есть благими: раз жизнь решила столкнуть нас, выбраться из этой передряги достойно и внести посильный вклад в твое обучение. Помочь там, где это возможно, пускай я не учитель. Чтобы ничего лишнего, пришли-ушли, задача-решение, иногда подзатыльник, чтобы не зазнавалась. Не прикипать душой, не преступить границу этики, но вышло иначе», - по памяти процитировала я, с каким-то моральным удовлетворением отметив, как побледнел Артемий Петрович. – Дальше продолжать?
- Не понимаю, о чем вы.
- Значит, продолжаю. «Трудно сказать, когда это случилось: спустя месяц, два или больше. Не понял, дурак, что попал, да не пальцем в небо. Ты ухитрилась войти в мою жизнь и прочно обосноваться в ней, перевернуть всё с ног на голову. А я благодарен тебе. Так мало людей, ради которых встаешь по утрам и ползешь в нашу психлечебницу, и не потому, что должен, а просто…»
- Достаточно! Бумажку на родину! – он требовательно протянул руку.
- Какую бумажку?
- Которая лежит в вашем кармане. Живо!
Пальцы сомкнулись на письме. Попробуй, отними!
- Пожалуйста, отдайте мне этот чертов листок. Верну, если уж вы на него молитесь!
Я покорно протянула Воропаеву сложенную вшестеро бумагу. Затасканную – многие слова на сгибах вытерлись. Не догадалась переписать, дура…
Читать он не стал, хватило взгляда мельком. Возвращать, впрочем, тоже не спешил. Соврал! Только и умеет, что врать! А я поверила.
- Где вы это взяли?
- На подушке нашла.
- На чьей подушке? – не отставал Артемий Петрович.
- На своей! – я всхлипнула, схватившись за голову. Глазные яблоки пульсировали под веками. Давно мне не было так плохо.
Теплые пальцы не быстро, но настойчиво отвели в сторону мою ледяную руку. Коснулись лба, и неспешность пропала.
- Ненормальная, ты вся горишь! – прошипел Воропаев.
- Просто голова болит, - промямлила я. Не убирай руку…
- Странно, ты не красная, глаза не блестят. Что еще болит, кроме головы?
- В горле... немного першит.
- Не тошнит?
- Чуть-чуть.
- «Чуть-чуть»! Смотри на меня.
Воропаев на миг прикрыл глаза, после чего смерил меня пристальным, пронизывающим до самых печёнок взглядом. Зеленый, синий, лиловый, охра, оранжевый, желтый – глаза меняли свой цвет! Я зажмурилась, и контакт прервался.
- Твою ж бабушку!
Вот-вот!
- Пойдемте, у нас не больше часа.
- Никуда я не пойду! - седьмое чувство внутри меня, ответственное за головную боль и душевную мерзость, противилось изо всех сил.
- Пойдете, или вынесут вперед ногами!
Артемий Петрович ухватил меня за руку – попытка рвануться плодов не принесла, – и повел к выходу, что-то говоря и улыбаясь. Я рванулась – удержал. Официантки получили щедрые чаевые и с умилением глядели нам в след. Сволочи! Чтоб вас...
- Не думайте так громко, умоляю, - прошипел мне на ухо Воропаев. – Вас мама не учила, что мысли материальны? Обычно мамы на этом повернуты.