- Пашка, ты что ли?
Он шарит рукой по стене, ищет провод лампы. Загорается тусклый свет. Сын морщится и, кутаясь в захваченное из детской покрывало, садится на краешек дивана.
- Что-то случилось? – голос спросонья хриплый.
- Я уснуть не могу, - бормочет Пашка, поджимая босые ноги. - Можно к тебе?
- Залезай.
Мальчик забирается под одеяло, прижимается к отцу. Всё с ним ясно: раньше в детской всегда спала бабушка, а она теперь ночует в больнице. Рвется домой, но ей тяжело бегать туда-сюда. Первую ночь Пашка держался, во вторую практически не спал, вздрагивая от любого шороха. На третью не выдержал.
- Я сначала к маме пошел, - докладывает он, шмыгая носом, - а она не слышит.
Вот уже больше полугода Галину мучает бессонница. Успокаивающие чаи-травы не помогают, на предложение ввести в транс она ответила гордым отказом. «Знаю я твои трансы, буду потом как зомби ходить!» Пришлось довольствоваться лошадиной дозой снотворного с минимальным побочным эффектом. Снотворное действует, но теперь разбудить Галину можно лишь выстрелом из Царь-пушки, и то с третьей попытки.
- С этим надо что-то делать, - говорит Воропаев, имея в виду всё и сразу.
Свет гаснет, только электронные часы продолжают мигать в темноте. 01.58. Сын ворочается, сопит, но вскоре засыпает. На шкафу чем-то шуршит Никанорыч, беспокойная натура которого не дремлет даже ночью. Характерное шкрябание из прихожей: кто-то снова закрыл Профессора на кухне. Дурдом «Ромашка».
- Благодарю, - освобожденный Бубликов сворачивается в ногах, прячет нос в лапы.
- Не стоит.
Постепенно затихает и Никанорыч. Одному Воропаеву не спится в этом сонном царстве. Здравствуй, тысяча и одна мысль! Необходимость что-то делать, что-то решать мешает отключиться.
«А бедная Соболева дежурит» - вдруг думает он. Из всех дырок торчат Верины уши. Не вспомнить о ней Артемий просто не может. Чего на свете не случается, чего на свете не бывает… Закрой глаза, и она появится пред мысленным взором. Улыбается, не робко, не из вежливости, а от души, по-детски искренне. Когда он впервые увидел Веру, то не поверил, что ей двадцать четыре. Семнадцать-восемнадцать, ну двадцать. Чопорный вид и странная одежда совсем не старили ее. Со временем впечатление усилилось. Не Сологуб, не Малышев и даже не Гайдарев бросали ему вызов по малейшему поводу - это делала Соболева. Краснела, бледнела, заикалась, но не отступала. Ее извечный принцип «чтобы всё было по-честному», желание во что бы то ни стало докопаться до истины порой выводили из себя. Рядом с ней никогда не удастся сосредоточиться, вот и приходится нести всякий бред, речь совершенно не орошает извилин…
Их поцелуй в кабинете. Стыдно признать, на она опередила его самое большее на минуту. На полминуты. Оттуда и эти слова про «должны-не должны».
- Я люблю вас, Вера, всегда буду любить, что бы ни случилось.
- Я знаю, но ваши жертвы бессмысленны.
Вернула удар, значит. Ловко. Но какие, к черту, жертвы? Не с его стороны. Артемий не мог прочесть ее мыслей, но дорого бы отдал за такую возможность. Ранка не заживала, сколько ни прижигай. Наоборот, с каждым разом всё больнее. Пустячный порез обернулся заражением крови, теперь либо экстренная госпитализация, либо смерть. А умирать не хочется. Сорвешься однажды, и пропадешь. Тебе оно надо? Посмотри правде в глаза: ты – не ее будущее, как и она – не твое. Чье угодно, но только не твое. У неё ведь жених… был. Разбежались, из-за тебя разбежались. Удовлетворил свое гребаное самолюбие? Легче стало? Нет, не легче. Час от часу не легче! Случайная девчоночья влюбленность подействовала как морковка не осла. Всё ведь просто: замри ненадолго, усыпи бдительность и хватай. Но осел на то и осел, чтобы бежать за веревочкой и кричать. Иа-иа! Доиакался, называется! Не смог вовремя затормозить, на повороте занесло. Подарил девчонке навязчивую идею…
Ее нелепое стремление стать ведьмой ни в какие ворота не лезет. Если из-за него, то он не позволит. Да и вообще не позволит! Это ведь равносильно убийству себя как человека. Единственный возможный способ полного перерождения – убить другую колдунью и забрать ее силу. Причем, не просто убить, а… даже думать страшно! Это карается, жестоко карается. Наверно, всё же стоило рассказать Соболевой, тем самым обрубив все концы, и отбить желание до конца ее дней. Она не поверила, смотрела так, будто он оскорбил лучшие чувства, ударил ее или сделал что-нибудь похуже…
Решено, нужно рассказать без утайки, сообщить нелицеприятную правду безо всяких прикрас. Так будет лучше, для всех.
Глава девятнадцатая
Короли и дамы
- Послушай, - друзья говорят мне на ухо, - Все будет отлично,
не падай лишь духом!
- Все будет отлично, - киваю им сухо.
И падаю, падаю, падаю духом…
Т. Шубина.
Следующий день обернулся настоящей пыткой и борьбой с душевными тараканами. Виной всему треклятая бумажка! Сколько раз порывалась выкинуть ее – не счесть, но каждая новая попытка кончалась неудачей: листок оставался там, где и был, а полчище тараканов радовалось пополнению.
Крамолова, этот демон в обличии человека, оказалась права: невозможно за один день вырвать из сердца привязанность. Я была как в чаду, душа скулила и рвалась с цепи, громадье планов рушилось, а виновник моих мучений даже не соизволил явиться! О, сколько обличительных речей было составлено, сколько моделей поведения разработано… впустую! Уже потом я узнала, что Воропаева спешно направили в Нижний, а инициатором суточной «ссылки» стала Мария Васильевна, но в тот день на Земле вряд ли можно было отыскать человека, которого я бы столь яростно ненавидела. И одновременно любила.
Ребята тщетно пытались развлечь меня. Кара поделилась свежей сплетней: дескать, через месяц-два к нам прибудет новая интерница. Авторитетный источник сообщает, что это будет девушка, обладательница красного диплома со всеми вытекающими. Я вежливо улыбалась, кивала, но при первой же возможности улизнула к своей больной.
Единственным приятным событием стала встреча с Мариной Константиновной. Она обрадовалась мне, точно родной, угостила яблоками и усадила рядом, разговоры разговаривать. Симпатия, питаемая мною к этой женщине, только усилилась, и не важно, чья она мать. И фамилии у них разные!
- Как там Осип Тарасович? – спросила я, хрустя яблоком.
- Не жалуется. Подумаю дважды, говорит, прежде чем снова сбегать, - поделилась собеседница. - Честно говоря, Верочка, представить не могла, что вы здесь работаете.
- Ну, официального разрешения пока нет. Я практику прохожу, интернатуру.
- Вот как, - она облизнула пересохшие губы. - Что ж, надеюсь, у вас все образуется, и разрешение будет получено. Вы ответственно подходите к делу и любите свою работу, это заметно.
Не только работу, но и ее составляющие. О последнем, я, разумеется, умолчала.
Настроение испортила случайная мысль: если бы Марина Константиновна знала, с кем именно ведет беседу, продолжила бы любезничать или отослала куда подальше?
К концу дня я по привычке свернула к кабинету Воропаева, дернула закрытую дверь и только потом вспомнила, что его нет. Настроение упало окончательно. Желание оказаться рядом, высказать всё, что я о нем думаю, а потом броситься на шею, отозвалось почти физической болью. Где же ты, Артемий Петрович?
Воспоминания о нашем поцелуе (первом и, вероятно, последнем) преследовали меня всю ночь, заставляя просыпаться с сердцем в пятках. Под утро мне приснилось возможное продолжение… И раньше снилось, конечно, но никогда так ярко, по-настоящему… Тьфу ты ну ты, гормонально озабоченные школьницы и то ведут себя приличнее! Школьницам простительно, а «взрослым, адекватным людям» - нет.
В порыве отчаяния достала листок Крамоловой, успевший истрепаться за время постоянных доставаний. Судя по адресу, это где-то на окраине города. Съезжу завтра перед работой.