— Барышня… ой, я хотела сказать… Анна Михайловна, куда вы? — забеспокоилась Глаша, когда та вдруг резко поднялась на ноги с ковра и шагнула к двери. Анна обернулась к ней, взглянув на нее так, будто только увидела, что она рядом, и коротко приказала:
— Света возьми. В покои барина проводишь меня!
— Да что же это такое? — запричитала Глаша, послушно поднимая тяжелый канделябр со столика, чтобы осветить хозяйке путь. Где же ныне Пантелеевна? Отчего при барчуке осталась, а не стала собирать барышню для ночи супружеской? Где мадама барышни? Уж при них-то барышня не сорвалась бы с места, нарушая все мыслимые правила, чтобы первой в спальню супруга ступать. Где это видано-то? Супружник идет в покои женские, а не наоборот!
Но покорно шла, освещая путь хозяйке, молясь про себя, чтобы никто не повстречался по пути в комнаты, ранее принадлежавшие Михаилу Львовичу. Лакеев в коридоре не было — видно, все работали, не покладая рук, приводя в порядок столовую да залу, уже опустевшую, откуда уже не долетали звуки музыки, которую Глаша любила слушать. Из всех живых душ, что были в то время в усадьбе, только комердина барина увидели, тут же вскочившего на ноги из кресла, когда Глаша распахнула дверь в комнаты, пропуская вперед себя Анну.
— Прочь иди, — коротко приказала Анна слуге Андрея, читавшего до ее прихода одну из книг, лежавших на столике. И уже резче и зло, когда заметила, что тот мешкает, раздумывая, стоит ли ему уходить. — Прочь пошел, я сказала!
Только тогда и Глаша, и Прохор ушли вон из комнат, прикрыв за собой плотно двери. Оставляя Анну совсем одну в таких знакомых прежде, но таких чужих ныне покоях. Как она видела сейчас при свете свечей, Андрей поменял здесь обивку на более строгую. Убрали искусные узоры, тканные нитями на обоях, а им на замену пришел однотонный шелк. Это были уже не комнаты Михаила Львовича, даже дух был иным. И эти запахи — смесь едва уловимого табачного дыма из передней комнаты покоев и кельнской воды — будоражили сейчас отчего-то ее кровь.
Анна прошлась по спальне, касаясь пальчиками балдахина кровати, поверхности покрывала, бархатной обложки книги, небрежно брошенной на постель. Пролистала несколько страниц, вглядываясь в еле уловимые взглядом строчки на французском. «Plaisir d’amour ne dure qu un moment, chagrin d'amour dure toute la vie» [698]…
— Я не заслужила твою любовь, — это были первые слова, которые услышал Андрей, ступив в спальню. Анна стояла у распахнутого окна в парк, и недавно набравшаяся силы луны ласково освещала ее силуэт своим ровным светом.
— Любовь нельзя заслужить, моя милая, — мягко ответил Андрей, подходя к ней и запуская пальцы в ее распущенные волосы. От души наслаждаясь тем, что видел сейчас в устремленных на него глазах. — Никому под силу понять природу этого чувства. Оно либо есть, либо его нет… И оно не выбирает предмета по каким-то признакам.
— Но его можно разрушить, это чувство. Как и все на этом свете, любовь может быть разрушаема под гнетом тяжести ошибок, лжи, предательства, — возразила Анна.
— Быть может. Но все это только ранит, как во время боя. Главное, вовремя остановить течение, не давая крови уйти до самой последней капли.
Они недолго помолчали, словно не зная, что сказать друг другу после тех слов, что уже прозвучали в этой комнате. А потом Андрей улыбнулся, глядя по-прежнему в ее широко распахнутые глаза.
— Я вспомнил, как однажды летом мы в точности стояли у распахнутого окна. Ты помнишь? Тогда в кожу мне впился острый шип, что с роз на шпалерах был. Ты доставала этот шип иглой, а я смотрел на твою голову, склоненную над моей ладонью, на твои локоны и чувствовал, что нет для меня места благостнее, чем тут, подле тебя. Именно в тот момент я понял, что полюбил, и эта любовь вошла так глубоко в мое сердце, что ничто не способно извлечь ее. И как бы надежно я не хоронил ее от всех и от себя, она никогда не оставит меня. И все, что я делал, что буду делать — только для тебя, моя милая. Для тебя и ради тебя… Лишь бы ты позволила мне это.
И Анна не выдержала — приникла к нему, крепко обхватывая его широкую талию руками, цепляясь в его мундир. Она не заслужила такой любви, в которую он нежно закутывал ее. Той заботы, которую ощущала от него. С ним она могла быть слабой и беззащитной, зная, что есть человек, который в любом испытании подставит свою руку и не даст ей упасть, даже в ущерб самому себе.