Анна прислонилась лбом к его плечу, пытаясь скрыть свое смущение и свой стыд за тот проступок, который до сих пор жег ее душу огнем. И это несмотря, что он знал уже о том, что произошло тогда, и простил ее. Почувствовала тут же, как напряглось его тело, и невольно подумала, что до сих пор эти воспоминания больно ранят не только ее саму, но и Андрея.
Но долго прятать лицо от его взгляда не удалось — Андрей вдруг шевельнул плечом, вынуждая ее поднять лицо и посмотреть на него.
— Единственный поцелуй? Значит, один-единственный поцелуй? — Анна сама напряглась, расслышав в его голосе странные нотки — неверие и… смех?
— Ну, не только, — смутилась она, вспоминая ласку чужой руки. — Он обнимал меня… и трогал, как не должен мужчина трогать девицу. Тем паче, ту, что другому обещана.
— Значит, когда ты говорила о Сашеньке, о его происхождении в том разговоре…? — Андрей стал отступать от окна к постели, чтобы опуститься на краешек ее, давая отдых уставшей ноге, ноющей противно от нагрузки. Но Анну не выпустил из рук — потянул ее при этом, вынуждая следовать за собой. И она опустилась на ковер у его ног, по-прежнему не отводя взгляда от его лица, старательно ловя каждую эмоцию и каждую тень в глазах.
— Значит, когда говорила, что невозможно ему сыном тебе быть, когда и не было меж вами той самой близости…? То истина была.
— Я поддалась тогда уговорам мадам Элизы открыть тебе правду о Сашеньке. Хоть и против воли своей.
— А я решил тогда, что ты совсем отчаялась…что от дитя своего готова отказаться, лишь бы женой моей стать, лишь бы от нищеты и толков в браке укрыться, — ответил на это Андрей, вспоминая тот разговор, что состоялся меж ними как-то в весеннем парке Милорадово. И Анна уловила легкую нотку горечи в его словах, для которого любое упоминание о связях матери и ребенка было болезненно, несмотря на прошедшие годы. Только теперь поняла, как выглядело ее признание, и почему не сложилось тогда соединить разорванные нити. — И тебя возненавидел в ту минуту, и себя. За то, что вынуждаю тебя к тому отказу. Ты же говорила правду… а я…
— Не единожды пойманному на лжи едва ли поверят впредь, — проговорила Анна, только сейчас убеждаясь в правоте поговорки, которую повторяла ей нянюшка. — Я не питаю к тебе укоризны за твое неверие в тот день. Оно мне открыло тогда глаза, заставило увидеть то многое, что было скрыто осознанно. И я поняла тогда… я многое поняла. Я всегда была убеждена, что любить можно только меня и никого иного. Никакой другой и никогда. Что единожды полюбив меня, разлюбить уж невозможно. И где-то в глубине души была уверена, что ты вернешься ко мне… а тогда, после того разговора, словно пелена с глаз пала. Легко можно сломать, но вот соединить… И все из-за обмана, той лжи, в которой я все путалась и путалась, сама не понимая, что гублю себя. Потакая гордости, что всегда говорила наперекор сердцу и даже уму. Я цеплялась за гордость, как утопающий за бре
, не понимая, что она — причина того, что я иду ко дну. Я должна была сразу же открыть тебе все, рассказать правду… я должна была сделать это еще в тот проклятый день, когда я бросила тебе…
Воспоминания о былых ошибках, которых можно было избежать без особых усилий, ранили пребольно, и Анна на миг умолкла, пытаясь совладать со слабиной, вдруг едва не лишившей ее голоса. Но когда Андрей ласково провел кончиками пальцев по ее скулам, то ли успокаивая, то ли прося замолчать, раз ей так больно вспоминать, она все же нашла силы перебороть в себе эту слабость оставить все, как есть.
— Видит Бог, за те месяцы то были самые благостные для меня мгновения! — ее глаза даже засияли при воспоминании, как она открыла дверь и увидела его в гостиной. Впервые после долгой и такой томительной тревогами разлуки. — Видеть тебя, осознавать, что ты жив и здрав, касаться тебя. А потом увидела портрет и то проклятое письмо поверх писем Лозинского. Я тогда решила, что ты приехал, чтобы разорвать нашу договоренность о браке. Что уже ведаешь обо всем, что случилось за эти дни в Милорадово. О моих грехах знаешь. Я ведь виновата перед всеми в усадьбе и в селе… я так виновата! В те дни после разграбления я даже смотреть в глаза могла с великим трудом. Даже на дворовых… на крепостных! У каждого из них тогда погибли или были покалечены родные. У каждого! И мне казалось, что они смотрят на меня и осуждают меня… винят меня за то, что тогда сохранила Лозинскому жизнь. Что завлекла его настолько, что он вернулся сюда за мной… И это верно. Я виновна во всем, что случилось. Даже Петруша тогда сказал — не будь меня… «Вот первопричина этих бед!», сказал он тогда, и это верно.