И Анна улыбалась, слушая нянечку, вспоминая, как твердо говорила когда-то, мечтая вслух о своем венчании, что первой на шелк у аналоя ступит. Чтобы главой стать в семье. Чтобы муж под пяткой был. Чтобы показать, что не просто в жены девицу дворянского рода берет, а ее, Анну!
А сейчас, когда настал момент занять место у аналоя в храме, задержала шаг, позволила Андрею первому ступить на плат, зная, как внимательно следят за происходящим собравшиеся в храме, чтобы после разнести толки по всей окрестности в деталях. И даже тени сожаления не было или досады при том, как заметила довольную улыбку Алевтины Афанасьевны. Потому что поняла, как сильно хочет этого сама. Позволить именно ему первому шагнуть на белый шелк, как будет он шагать по жизни, ведя ее за руку. И самой встать подле. Просто чуть помедлив…
И какое удовольствие, медленно растекающееся по ее венам, доставил всего лишь звук голоса Андрея, четко и твердо отвечающего на положенные вопросы обряда:
— … Имеешь ли ты, Андрей, намерение доброе и непринужденное и крепкую мысль взять себе в жену Анну, которую здесь пред собою видишь?
— Имею, честный отче!
Боже, как же любит она его, подумала Анна, когда настало время давать самой ответы на те же вопросы. Она должна была смотреть на отца Иоанна, произнося эти слова, но почему-то взглянула на Андрея, чуть повернув голову. Только ты в моей жизни! Навсегда! И стало так тепло в груди при виде того, как он улыбнулся ей, чуть двинув уголки губ. От той любви, что прочитала она без особого труда в его глазах.
Они должны были не касаться друг друга во время обряда. Только когда священник положит руку Анны на ладонь Андрея и накроет епитрахилью, только тогда разрешено было венчающимся прикосновение. Быть может, поэтому это касание вдруг снова так обожгло Анну.
Ее рука поверх руки Андрея, пусть и на ткани его перчатки, а не кожа к коже. Широкой сильной мужской ладони, на фоне которой ее собственная казалось такой маленькой и хрупкой для остальных, пока ее не скрыла с глаз расшитая нитями плотная ткань епитрахили. И только тогда, когда никто уже не мог увидеть, а после прошептать с коротким смешком в другое ушко об увиденном моменте, Андрей чуть расправил пальцы, и пальчики Анны скользнули мимо тех, более уютно устраиваясь на его руке. А потом он сомкнул пальцы, переплел их с Анниными, и она не могла не взглянуть на него, аккуратно ступая вслед за отцом Иоанном. Тот же даже глазом не моргнул, не взглянул на них, когда под его рукой под расшитой тканью сплелись в едином пожатии руки венчающихся. Только чуть шевельнул уголки губ в мимолетной улыбке, ни на единый миг не сбиваясь в мерной и плавной речи.
— Я люблю тебя, — сказали глаза Андрея с нежностью, которую видела только она, так контрастирующей сейчас с его лицом — по обыкновению холодным и отстраненным. И она бы прежде поверила в эту холодность и равнодушие к моменту, если бы не видела совсем иное в его душе. Если бы не знала то, что в его сердце на самом деле…
— Я люблю тебя, — улыбнулась она молча в ответ на его признание, не желая прятать от других свое счастье. Женщине допускалось не скрывать своей радости на венчании, допускалось нарушить привычную всем серьезность и торжественность момента.
Так и улыбалась. И когда целовала венец в последний раз, и когда читала вместе со всеми молитву. Ранее она бы разозлилась на саму себя за эту глупую счастливую улыбку, но нынче же ей отчего-то было все едино, что думает о ней сейчас каждый присутствующий в церкви и во дворе храма, куда они вышли с Андреем по завершении обряда.
— Долгих лет жизни и радости великой! Детишек поболее! Долгих лет! — неслось со всех сторон, когда они проходили через толпу крестьян, пришедших поглазеть на венчающихся бар. А потом вдруг полетели со всех сторон в них хмель и зерна пшена, как символы будущей плодовитой и благополучной жизни, и Анна не могла не рассмеяться под этим дождем из мелких зерен, что бросали людские руки. А потом засмеялся и Андрей, потянул ее, прикрывая ей голову ладонью от хмеля и пшена, в сторону коляски, ожидающей их возле церковной калитки, чтобы отвести в усадьбу.
Только когда коляска отъехала на достаточное расстояние от посторонних глаз, когда отстали крестьянские детишки, бежавшие несколько минут подряд за их экипажем, Анна, отчего-то заробевшая наедине с Андреем, осмелилась взглянуть на него через тонкое переплетение кружев. Прямо в его глаза, глядящие на нее так внимательно и так пристально. И тогда она зачем-то показала ему палец, на котором блеснуло в солнечном луче золото тонкого ободка, а затем положила свою руку рядом с его ладонью. Кольцо к кольцу.
— Смотри…, - и тут же забыла, о чем хотела сказать ему. Когда вдруг прижали ее к груди сильные руки, когда притянул к себе Андрей, заглядывая в ее лицо. И поцеловал прямо в эту счастливую улыбку, которую Анна подарила ему, лежа уютно в его руках. Потому что именно тут было ее место. Потому что только так она чувствовала, что ее душа поет.
— Слышишь? — спросила она его шепотом, когда Андрей скользнул губами по ее губам.
— Что? — он постарался прислушаться, но кроме перестука копыт лошадей по сухой дороге да редкого скрипа одного из колес, ничего не услышал, как ни старался.
— Мое сердце поет… для тебя… и только с тобой, — глядя в его глаза, прошептала Анна. — Мое сердце поет только рядом с тобой… Только будь рядом со мной всегда.
— Всегда, — повторил Андрей за ней, будто скрепляя этим словом некую клятву. А после не сумел сдержать себя и стал целовать ее, так горячо и неистово, что у самого закружилась голова. Как тогда, в день, когда впервые коснулся ее губ в лесу приусадебном. Точно так же над их головами светило солнце, как и сейчас, ласково проводя лучами по его затылку, склоненному над Анной. Его пальцы запутались в мягких локонах, кружево фаты чуть царапало щеку жесткостью накрахмаленного узора. Анна дрожала отчего-то под его руками, и эта дрожь передалась и ему через сладость ее поцелуя, так кружившего его голову в этот момент.
— Я люблю тебя, — шептал ей Андрей между поцелуями, и Анне хотелось выгибаться, подобно кошке в его руках от наслаждения, которое приносили его руки, губы и этот тихий шепот. Хотелось, чтобы этот миг все длился и длился. Всю жизнь… на всю жизнь забыться в его руках и под его губами…
Только когда коляска покатила по тенистой аллее из лип, ведущей к усадебному дому, и Андрей отстранился от нее и стал поправлять фату, чуть сбившуюся за время их поцелуев, Анна вдруг вспомнила, как уезжала еще пару часов назад отсюда. Точно так же склонялись над ней ветви лип, точно так же солнце играло редкими лучами в ее локонах и по светящемуся бликами газовому чехлу подвенечного платья. Только совсем иные чувства тревожили ее душу.
Анна вспомнила об этом и с тревогой взглянула на дом, а после на Андрея, который вмиг подметил смену ее настроения. Она поняла, что он понял ее тревогу, распознал в глазах, как всегда угадывал ее настрой. И поняла, что более удобного момента для того, чтобы рассказать о том, что случилось в этих стенах, не будет. Не приведи Господь, кто-то приметил поляка в окрестностях, и сызнова все эти слухи и толки, теперь уже задевающие не только ее имя…
— Андрей, — Анна протянула руку и коснулась его ладони. Тот в ответ ласково пожал ее пальцы, лежащие на его руке. Ах, почему коляска так быстро едет? Разве ж успеть ей сказать то, что она желала бы сейчас открыть ему? — Андрей, я должна тебе сказать…
А стены дома все приближались и приближались. Как и окно, из которого еще недавно смотрел ей в спину Лозинский, когда она уезжала отсюда в церковь. Смотрел долго — она так и чувствовала на себе этот взгляд, умоляющий обернуться, дать хотя бы крупицу надежды… Взгляд, камнем падающий в душу отголоском сожаления о том, что причинила ему боль, которую вполне могла понять, знакомая с той не понаслышке.
Но не обернулась. Навсегда провожая его из своей жизни… отрекаясь от прошлого, отсекая его от себя.