После обеда мы снова идем в Суворовскую, пойдем туда и завтра, и послезавтра, пока не выкопаем всех нужных станичному хозяйству овощехранилищ. Некоторые занимаются отрядной работой: читают, репетируют самодеятельность, занимаются спортом — 3-го августа мы проведем то, чего не удалось сделать в Крыму: откроем летний артековский сезон 1941 года. Будет торжественная линейка, будет костер и концерт самодеятельности у костра. Отнюдь не только песни и пляски, у нас в Артеке о таком простеньком концерте судят пренебрежительно: «Два притопа, три прихлопа!» Гене Гружите и Марите Растекайте, будущая заслуженная артистка Литовской ССР, прекрасно на русском языке разыграют несколько литовских народных шуток-комедий, Оля Брейтман и Яша Бергер из белорусской группы будут читать стихи Маяковского, Маршака, Веры Инбер с таким мастерством, что впоследствии их одобрят профессиональные чтецы, в большом количестве будет представлена спортивная гимнастика и даже акробатика, Виктор Пальм покажет своего «дрессированного зверя», который будет в дальнейшем превращаться из лошади в верблюда и ещё в кого-то, не имеющего названия, и по команде Виктора показывать разные «волшебные» номера вроде производства метлы из зубной щетки, а также плясать — то на четырех, то на шести ногах в подозрительно знакомых ботинках. Но ботинки — ботинками, а зверь такой смешной, что мы в него верим и хохочем.
Мы, вожатые, стараемся научить ребят всему, что сами умеем, и главное, помочь им показать лагерю то, чему они научились в своих школах. Без скидки на возраст, на войну теперь могу сказать: самодеятельность в Артеке была по-настоящему художественной. Эстонские ребята тоже были на высоте, о чём речь пойдёт дальше.
Репетиции идут и после ужина, до самой вечерней линейки. Я обнаруживаю у себя на окне букетик из спелых колосьев и жестких степных васильков, а также горсть терпких, напоминающих северную черемуху терновых ягод: значит «лодыри» вернулись, наработавшиеся, загорелые и запыленные, и все осознавшие.
Вечерняя линейка заканчивается традиционным:
— Над Доном ночь спускается, Артеку спать пора…
Заканчивая дежурство, хожу по всем отрядам, по всем дачам — смотрю, как они умываются, тщательно готовят к утру свои нехитрые костюмчики и галстуки, как бережно научились обращаться с мылом и полотенцами. Существенные (существеннейшие!) мелочи — умение бережно обойтись малым. Без этого натерпишься беды на войне, будь ты хоть и в глубоком — пока еще — тылу…
Над степью восходит луна. Развожу по постам ночных дежурных, слежу, чтобы они потеплее оделись — ночью могут озябнуть. Они будут меняться каждые два часа. В дежурствах — двойной смысл: и в лагере порядок, и ребята привыкают к ответственности за этот порядок в своем доме. Дежурства не вызывали ни в ком досады, и мало кто засыпал на посту; при введении начальник и старший вожатый произнесли веские слова, дежурство проходили все, на посту чувствовали себя ответственными за всё и за всех. Позднее, в Сталинграде, я однажды услышала, как, перефразировав известную песню пограничников предвоенных лет: «А я не сплю в дозоре на границе, чтоб мирным сном спала моя Москва», молдавская девочка Женя Чебанова мурлыкала сама себе:
В полночь вместе со старшим вожатым проверяем посты, смотрим, как меняется наш бравый караул. Дежурят старшие, Володин первый отряд. В ту ночь я услыхала от ребят впервые:
— Спокойной ночи, Володя, спокойной ночи, Нина. Идите спать, все будет в порядке, если понадобится — позовём…
— Спокойной ночи, ребята!
— Не без покровительственных ноток отпустили нас, заметила? — говорит Володя, когда мы отходим от ребят. — Взрослеют.
Это было время полной отдачи сил. Мы, вожатые, вставали в шесть утра — за два часа до подъема надо было успеть привести в порядок свою комнату и скудный, тем более нуждающийся в порядке гардероб. И надо было подумать о том, чтобы наступивший день был добрым и интересным для ребят. Потому что до конца этого дня, до двенадцати часов вечера, думать будет уже некогда.
Начало и конец июля 1941 года были для нас непохожими — если в начале мы поддавались тревоге и тоске, то в конце у нас складывался коллектив и создалась первоначальная модель нашей жизни, девизом которой молчаливо и единогласно было принято мужество.
Складывался коллектив… Сам собой? Нет, так не бывает. Много лет спустя после войны я спросила Гурия Григорьевича Ястребова:
— Что было для вас образцом устройства нашего безупречно работавшего коллектива? Может быть, макаренковская коммуна?
— Нет, — ответил он. — У Макаренко были ведь беспризорники. У нас — лучшие в стране пионеры. Откровенно говоря, я и сам не очень-то хорошо представлял себе вначале механизм будущего военного Артека. Всегда помнил о трех китах: порядок, труд, интернациональная дружба.
Чувства товарищества и интернациональной дружбы нам хватило на долгий, проверенный четырьмя десятками лет, срок: с первых дней нашей встречи до сегодня. У нас бывают традиционные сборы, ради участия в которых наши бывшие дети, оставив своих внуков на попечение родителей, пересекают страну из конца в конец. Бывает, мы просто ездим в гости друг к другу. В один осенний день, когда Тося покинула солнечные края Одессы и приехала в Таллин навестить меня и, естественно, ребят, мы стали вспоминать, как мы воспитывали в ребятах чувство интернациональной дружбы: И было у нас обеих одинаковое впечатление о взаимоотношениях детей разных национальностей в Артеке: что детям от природы свойственно чувство интернационализма. В смене, которая началась 18–19 июня и длилась четыре военных года, были русские, евреи, эстонцы, литовцы, латыши, украинцы, белорусы, молдаване, одна немка из Киева и общий любимец всего коллектива казах Алеша Култыгаев. Вспоминая множество наших сложностей, мы перебирали разные бытовые, организационные, дорожные проблемы, ссоры между детьми и причины их — и не могли вспомнить ни одного конфликта, который произошел бы на национальной почве. Возможно, интернациональный тон задавали дети из РСФСР, Белоруссии и Украины — воспитанные в пионерском духе конца тридцатых годов, они были органически настолько далеки от национализма, что им просто не приходило в голову спрашивать — кто какой национальности, не говоря уже о том, чтобы какую-то одну национальность считать «хуже» другой. У этих ребят было прямо противоположное национализму отношение к своим новым друзьям из других республик: необычайная любознательность — а что представляет собой их культура, язык, об чаи? Если белорусы плясали свою знаменитую «лявониху», то на белорусском языке подпевали им все, слова зажигательных молдавских песен мы помним до сих пор и поём на своих встречах, и большинство русских, украинских и белорусских ребят запомнили несколько десятков обиходных эстонских слов.
Разумеется, общим для лагеря языком был русский, и эстонские ребята не были замкнуты в своем отдельном отряде, а в соответствии с возрастом распределены по всем отрядам. Но когда наступали праздники, а праздники государственные и школьные мы устраивали для ребят обязательно, стараясь почаще радовать их — традицией этик праздников были концерты, на которых каждый из ребят показывал свое национальное искусство. Мы поддерживали в них память о родных песнях и танцах, создавали возможность чтения на родном языке — в частности, для эстонских ребят через эвакуированный в Москву ЦК ЛКСМЭ, вьшисывались эстонские молодежные газеты. Каждый своеобразный, понравившийся концертный номер встречался взрывом коллективного одобрения и в дальнейшем исполнялся всеми. Все четыре военные года Артек жил одной семьей, с общими радостями и огорчениями, с общими интересами, с общим настроем доброжелательности друг к другу. Вожатым в общем процессе воспитательной работы ни разу не пришлось специально выделять проблему интернациональном дружбы — она была естественным состоянием и естественным способом общения детей друг с другом.