Вот так и получилось, что коллектив из трехсот детей под руководством двух взрослых — начальника лагеря и врача — и четырех молодых, комсомольского возраста, людей не только целым и невредимым выбирался из прифронтовых районов, но мог организовать жизнь и воспитательную работу так, что стал как бы маленькой моделью общества, объединенного общей идеей, общими интересами, общим трудом и стремлением к знаниям. Общаясь между собой на одном языке, этот интернациональный детский коллектив сумел сохранить свои национальные языки и народные обычаи, создать в своей среде то, что мы называем взаимопроникновением культур. И дружбу, начавшуюся в четыре суровых военных года, смог сохранить на всю жизнь, несмотря на расстояния и различие профессий. Вот повод для серьезных размышлений, для обстоятельных социологических исследований!
Зимний день в Сталинграде
Однажды осенью 1941 года в нескольких дневниках появилась запись в таком духе: «У эстонской группы сегодня печальный день — Нина ушла на фронт».
На фронт я ещё не ушла — мы с Тосей отправились на оборонные работы под Сталинградом. Линия фронта продвигалась на восток. С моими эстонскими детьми было все в порядке — они уже говорили по-русски, были здоровы, свободно чувствовали себя в артековском коллективе… Поработав месяц на противотанковых рвах, побывав под бомбежками, я решила — наступило время, когда мне можно оставить ребят… Добралась до Сталинграда, пошла в военкомат. А перед отъездом в Артек в Таллине я успела поменять паспорт, но — не успела прописать. Отсутствие прописки, что означало нарушение паспортного режима в условиях военного времени, доставило мне не так уж мало огорчений… Словом, на передовую я не попала. Некоторое время промыкалась во втором эшелоне одной из воинских частей Сталинградского фронта. От обиды на собственный паспорт, да еще оттого, что во втором эшелоне людей всегда томит бесцельность и безделье, я заболела и с высокой температурой попала в Сталинграде в больницу — да не в госпиталь, а в обычное инфекционное отделение. В тот же день выяснилось, что никакого инфекционного заболевания у меня нет, но карантинный срок было положено отбыть. Что тут говорить — воительницы из меня не получилось. Отделение наше было строгое, ходить по больнице не разрешалось, ночные бомбежки были пока еще пробные и короткие, наша палата к ним быстро привыкла, и в бомбоубежище мы не ходили, днем я читала да подолгу стояла у окна. И вот так стою однажды и вижу: в белых шапках и чёрных бушлатиках идут… мои дети! Я подумала, что это они меня каким-то чудом разыскали. Но нет, они пришли навестить заболевшую московскую пионерку Шуру Батыгину. Она оказалась в той же больнице на другом этаже. Ну, удивления и радости было с обеих сторон предостаточно. Но и неловко было мне перед ребятами: вместо фронтовых подвигов — инфекционная палата… Уехав с наступлением холодов из Нижне-Чирской благодати в Сталинград, ребята оказались в нелегких условиях не столь уж далекого от фронта города. Со мной ребята поступили решительно и оперативно. Пока я отбывала в больнице карантин, Ланда сразу же рассказала о моих неудачах вожатым и начальству, и я глазом моргнуть не успела, как оказалась снова на своем рабочем месте — вожатой родного третьего отряда.
Естественно, коллеги меня расспрашивали что да как, я мрачно отмалчивалась: не жаловаться же на паспорт. И было бы мне вовсе плохо, если бы не ребята. Чувство такта ли в них было; сочувствие ли, или просто детское желание удержать меня при себе — кто это теперь помнит? Несколько лет назад я попробовала расспросить Ланду, как все произошло с моим возвращением в Артек. Очень разговорчивая, просто по-матерински нежная со мной, Ланда вдруг отрезала коротко: «Так надо было, и все тут. Да я и сама не помню». Как всегда, Ланда была права, что проку теперь после драки кулаками махать?
Надо было предстать перед детьми без воинской славы, даже без воинского поражения — просто вернуться ни с чем. «Зажать в кулак!» — говорю себе. А что зажимать в кулак? Самолюбие? Нереализованное желание помочь стране в трудную минуту? Неудачливость? Сама не знаю что. Все вместе. Зажать в кулак и терпеть…
Вернувшись, я застала лагерь не в такой хорошей форме, как было у нас на Дону. Город был суровым, темным по вечерам из-за светомаскировки. Клубы, театры, некоторые больницы и школы были превращены в госпитали. Зима наступила недоброй, ветреной, морозной. Поздно рассветало, рано темнело. На широких молчаливых улицах и днем зги было не видать — так мело. Артек жил на четвертом этаже большой школы на Кронштадтской улице, на других этажах размещались детские дома. Ланда сложными путями обзавелась швейной машинкой и под руководством Тоси вместе со старшими девочками обеспечивала лагерь теплой одеждой, переделывая и подгоняя то, что мы получали. Вот тогда и были получены бушлаты, зимние шапки и валенки. Таким же образом были экипированы и вожатые, тоже оказавшиеся без зимней одежды.
Руководство Артека, недовольное моим побегом на войну, относилось ко мне сдержанно. Ребята явно жалели, но виду не показывали. Я боролась между желанием остаться с ними и снова идти в военкомат — доказывать, что дело не в прописке, а в человеке и что я не на курорт прошусь: обычные речи в военкомате… Никому, даже Ланде ничего не сказав, все-таки сходила в военкомат, все рассказала про паспорт усталому немолодому капитану.
— Ясно. Ясно. Да-да, — монотонно повторял капитан, — пес с ним, с паспортом. Вы ведь в Иловле стояли с вашей частью? Ну, я всё знаю — это по просьбе Артека я отчислял вас из воинской части. Идите в Артек, работайте. Детей надо сохранить — после войны им заменить тех, кто не вернется. Всё.
Ушла. Домой плелась вяло. На крылечке нашей школы стояла Сальме Кару — милая добрая девочка, общая любимица всех отрядов, всего лагеря.
— Хорошо, что вы пришли, — сказала она мне, — я вас давно жду. Вы больше не уйдете от нас?
— Не уйду.
Теперь, когда прошло так много лет и у нас спрашивают — как это мы смогли сохранить негаснущую привязанность друг к другу, мы в ответ говорим о самом главном:
— Нас сроднили годы войны и традиции артековской дружбы. Это очень верно. Иными словами, мы вместе пережили много хорошего и светлого, а также много трудного. Понимать ребят нам, взрослым, было не только надо, но и вполне доступно. А вот почему они, дети, так безмолвно и доброжелательно понимали нас, я ничем другим не могу объяснить, кроме того, что дети вообще хорошие люди, а наши дети были в особенности хорошими.
Да, мой побег на войну коллегами не был одобрен. И, наверное, они были правы — каждый взрослый, да еще пусть с небольшим, но ведь артековским же опытом, был лагерю нужен позарез. Все они устали от тревог и забот. Володю и Толю в глубине души, конечно, возмущало — как это я, особа слабого пола, ушла первой. Думаю, что по поводу моего малохольного поступка они злорадствовали.
Володя, как только я вернулась, сказал:
— Здравствуй. Ну, держись теперь, голубушка. Завтра твое дежурство.
— Чем лагерь теперь занимается?
— Помогаем фронту. Учимся понемногу. Шефствуем над госпиталями.
Я не стала дальше расспрашивать, как это делается. Понадеялась на ребят.
Утром вышла на линейку, приняла рапорты. Володя, как само собой разумеющееся, говоря о заданиях на день, сказал:
— Собирать посуду для госпиталей у населения пойдут звенья в обычном порядке. Дежурный вожатый, если останется время, тоже примет участие. Паэоргу, Заводчикову, Сталевскому, Кулешову за ночные разговоры — наряд вне очереди: мыть коридоры. Лагерь, дружно:
— Всем, всем, всем доброе утро!
Бедные мои сорвиголовы, наверное, этой ночью они обо мне вели разговоры. Проходя мимо меня, Юра и Игорь задерживаются, Игорь молчит, а Юра, всегда старавшийся весело отлынить от работы, говорит спокойно: