Накануне нового, 1942 года, — в дневниках ребят есть точная дата — 26 декабря 1941 — старших принимают в комсомол. В этот день была создана первичная комсомольская организация Артека. Прошел месяц, и вот что пишет в своих воспоминаниях Алёша Диброва с Украины, наш баянист, помощник вожатых во всех наших начинаниях: «…20 января 1942 года для старшей группы артековцев стало памятным днем. С утра нас вызвали в Ворошиловский райком комсомола, и к обеду все мы были приняты в ряды Ленинского комсомола. Вместе с вожатыми нас в комсомольской организации стало тридцать, из ребят — я, Владимир Аас, Виктор Пальм, Миша Фоторный, Натан Остроленко, Светлана Косова, Борис Макалец, Лена Гончарова, Валя Трошина, Тамара Крончевская, Иоланда Рамми, Лайне Теэсалу, Айно Саан, Гунарс Мурашко, Аустра Краминя, Беня Некрашиус, Эвальда Овсянка, Ядвига Блажеевская, Женя Чебанова, Жора Костин, Володя Катков, Виктор Кескюла, Ада Салу, Вася Мачулис, Валя Тазлова…»
Повзрослел, поднялся на вторую — после пионерской — ступень марксистского мировоззрения наш артековский интернационал.
Уже в конце февраля в город входит континентальная весна. Бурно сходит снег, бурно зеленеют склоны, солнце светит ярко, слепяще, синий лед на Волге бухает пушечными выстрелами. И каждую ночь — воздушная тревога, мы говорим детям, чтобы они не раздевались на ночь. Ясно — придется еще раз увозить от фронта Артек… У Этель Силларанд сохранилась в дневнике запись: 9 мая 1942 года расстаемся со Сталинградом.
Впереди было ещё ровно три года войны.
Летние дни в 1942 году
Снова степь, простор, теплынь. Снова еще одно бывшее «дворянское гнездо» — степное именье графов Воронцовых Серебряные Пруды. Простенькое, деревенское поместье в 35 километрах от районного центра Фролова Сталинградской области с железнодорожным узлом Арчеда. По соседству с нами встал на короткую передышку эвакогоспиталь, попавший под тяжелую бомбежку, потерявший половину медперсонала. Госпиталь не просто отдыхает — он комплектуется. Время от времени появляется у нас значительная, голубоглазая, с черной волной коротко стриженых волос средних лет женщина — майор медицинской службы, начальник госпиталя. У нее ранение в позвоночник, она ходит в гипсовом корсете и на костылях. Приходит худощавый немногословный главный хирург. Мое знакомство с ним начинается с неожиданной стычки. У наших дежурных отрядов в Серебряных Прудах появляется новая обязанность — возить из колодца воду на кухню. Вообще воды здесь, что совершенно не типично для степи, достаточно: усадьбу окружают девять светлых проточных прудов, откуда и название. После революции здесь был, разумеется, санаторий, в первые дни войны он опустел. Но вода в прудах считается непригодной для питья, возим ее из колодца. От санатория нам достался коняга-водовоз по кличке Битючка. Надо полагать, что в раннем возрасте называли его Битюгом, потом, с годами, переделали в Битючку. Коняга наш — добродушное милейшее существо, я и сама была непрочь при наличии свободной минутки повозить на нем воду, но свободных минуток было мало, а воды нужно много, и начальниками Битючка стали обожатели лошадей Володя Николаев, по-артековски «Vaike», и Адольф Тамм, по-эстонски «Mulk», а по-артековски Муля — весёлый смешливый тринадцатилетний человек из Вильяндимаа. Володю и Мулю любил весь Артек, а Володя и Муля любили Битючку, как близкую родственницу, носили коняге из столовой лакомые подсоленные кусочки хлеба, мужественно урезая свою порцию. И Битючка относился к ребятам, как мог бы относиться добрый благодарный человек.
В очередное дежурство возвращаюсь с ребятами с очередной прополки точно к; обеду, привычно полагая, что кухня давно обеспечена водой, что Битючка, обласканный нашими водовозами, отдыхает, что столы накрыты — словом, и это мое дежурство идет, как по маслу. И — вдруг вижу издалека надрывающегося от полно налитой бочки Битючку и плетущихся следом Володю и Мулю. Нарушают режим. Мучают Битючку. Гнев во мне клокочет вулканом, я бегом догоняю ребят и мечу громы.
— Нина, вы только послушайте, — пытаются пробиться сквозь мою тираду мальчишки. Я остываю и узнаю — лошадь взяли военные. Так. Без моего, дежурной вожатой, ведома! Лечу в расположение воинской части, спрашиваю так, чтобы голос не предвещал ничего хорошего:
— Кто ответственный в части?
— С вашего разрешения — я, — представляется майор. — Где Битючка? Кто вам разрешил взять Битючку?!
— О ком вы говорите?
— Повторяю — о Битючке. Вы же военные, и вы же срываете дисциплину в лагере…
— Минутку, минутку, вы из Артека? Битючка — надо полагать, ваша лошадь? Я — главный хирург госпиталя, майор Мартынов, у нас много раненых, и очень нужна вода. Вас интересует, как вы изволили выразиться, Битючка? Нам его разрешил взять ваш старший вожатый Владимир Дорохин.
Надо хоть с какой-то тенью достоинства отступать.
— Простите, я не знала. Но прошу, по крайней мере, не наливать полную бочку, Битючка к этому не привык.
— Как же вы далеки от всего, что происходит на фронте, — вдруг грустно говорит майор. — Хорошо, мы будем по мере сил и возможностей беречь вашего Битючку…
Нам предстояло прожить здесь два месяца. Благодаря дневникам легко вспомнить — кто чем занимался: Володя и Муля ведали конем, водой и дровами, Володя Аас — электричеством, Харри Лийдеман с занятным прозвищем «Тюрк», возникшем из-за тюбетейки с кисточкой, был прекрасным пекарем, а Виктор Кескюла переплетал книги и делал нам всем такие блокноты, от которых я и теперь бы не отказалась, и дарились они к праздникам и на дни рождения. Это были ответственные товарищи. Остальные входили в бригады дровосеков, кухонных рабочих, «колхозников» — мы и здесь ходили пропалывать поля. Деньги, заработанные ребятами, по-прежнему переводились в фонд помощи фронту.
В один прекрасный вечер меня вызвал начальник лагеря и сказал:
— Троих ваших ребят приглашают в Москву, на антифашистский митинг эстонской молодежи. Кандидатуры обсудите на сборе группы самым ответственным образом, потом позовете меня.
Собираю ребят, рассказываю. Гвалт поднимается ужасный — все хотят екать в Москву, все сразу обижены. Как установить хотя бы просто тишину? Видно, надо дать им выкричаться. Они говорят все сразу, я молча жду. Наконец успокоились, говорят мне:
— Лучше, если вы решите.
— Ничего подобного не будет. Сами предлагайте, сами решайте.
Опять шум. Некоторые девчонки всхлипывают.
— Да опомнитесь же, — говорю я, — и не предлагайте Володю Ааса, Ланду, Айно, Виктора, никого, кто занят ежедневной и постоянной работой в лагере.
Тишина. Думают. Я тоже маюсь — думаю и о них и о себе — меня же не пошлют, и останусь я тут трястись за ребят. Тем временем кто-то разумно предлагает послать в Москву Салме Кару. У меня сердце уходит в пятки — она из младших, пугаюсь за нее. Салме встает, говорит дрожащим голосом:
— Я, наверное, недостойна…
— Достойна! — уже хором кричат мои голубчики.
— Кальо Полли! Он такой тихоня, никогда ничего не нарушает, и всех слушается, и хорошо рисует.
— Тамару Крончевскую! Вдруг Салме и Кальо не справятся с русским языком.
Проголосовали. Повздыхали. Успокоились. Зову начальника лагеря, рассказываю. Он в общем согласен — народ и в самом деле симпатичный, надежный, достойный.
— Только о переводчике зря заботились, Нина поедет с ребятами сама, ее лично пригласили.
Сердце начинает здорово стучать — значит, кто-то из ЦК ЛКСМЭ меня вспомнил. Вообще-то, до этого было полное молчанье, если не считать, что в августе 1941 я получила сразу за три месяца свою зарплату комсорга ЦК. Так как на переводе не было ни единого мне адресованного слова, то я и раздала эту зарплату ребятам на мороженое, карандаши и тетради: мне деньги были не нужны, вожатые тоже были на артековском попечении. С тех пор меня забыли наглухо — так мне казалось. Я еще не знала, что после августа 1941 года меня больше некому было помнить в ЦК ЛКСМЭ…