Гурий Григорьевич, как всегда, сжат и точен. Только что-то я не помню, чтобы начальник хвалил нас, вожатых, в те годы, о которых идёт здесь речь. Среди документов в нашем довольно сумбурном архиве я нашла листок из блокнота Гурия Григорьевича — в этот блокнот он записывал всё, что предстоит сделать в ближайшие часы и дни. На листке полустёршаяся, наспех, карандашом — дата: июль 1943 года. Запись: «У Мули полон карман махорки. Ребята покуривают — вижу по пожелтевшим пальцам. Махорку отобрал, выкинул. Сделал замечание Дорохону. Куда Нина смотрит?»
Прочла и возмутилась, словно всё произошло только что. Ну, замечание Дорохову — это понятно, Муля в его I отряде. Но я — причём здесь я?! Как это куда я смотрю — за своим III отрядом смотрю!.. С ходу чуть было не позвонило Гурию Григорьевичу с протестом, но вспомнила — это было… 39 лет назад. Пора бы успокоиться.
Следующую запись прочла со смехом: «Узнать, почему вожатые называют Тасю Бурыкину „Тико“. А очень просто, почему — у нас в это время сложилась дружная четвёрка: я, Тася, Ира Мицкевич и медсестра Муза Друбажева, и почему-то возникли клички: я в вожатских разговорах вместо Нины была Ник, Ира — Митька, Муза — Мик, а Тасю мы переделали в Тик, но ей это не понравилось, и она стала Тико».
Ещё запись: «Поручение Храбровой — шефство над отрядами новеньких». Ничего себе! Шефство не над одним отрядом, а над отрядами! Неужели я тогда согласилась?
Помнятся не похвалы со стороны начальника, а неизменное — «вы должны», «вы неправы», «надо стараться сделать лучше, чем можешь». От требовательного и строгого тога в нас возрастало чувство долга. Оно дошло, наконец, по педантизма, наверное, дошло именно на Алтае, и сказалось в первую очередь на абсолютной точности соблюдения нашего каждодневного режима. Работа с детьми, особенно, когда их то 300, то 400 человек, а нас вместе с начальником и врачом всегда — шестеро; особенно, когда дети без родителей, далеко от родного дома, и не знают, когда вернутся домой — это очень и очень трудная работа. Бывала растерянность, одолевала усталость, случались промахи. И была железная воля начальника лагеря, его внешняя строгость и внутренняя доброта, спасительное чувство юмора и это постоянное напоминание — «надо стараться сделать лучше, чем можешь». Ещё было у него поразительное умение воспитывать чувство интернационализма собственным глубоким уважением и интересом ко всему национальному.
Когда, уже в первый месяц нашей жизни на Алтае, у нас сложился строгий и точный режим, мы все — дети, а в особенности вожатые почувствовали огромное облегчение: режим вёл нас, он как бы сам всё предписывал, диктовал и требовал.
Вожатых было четверо — пишет Гурий Григорьевич. Это верно — никогда не больше четырёх. Но у каждого из нас были помощники из старших ребят, из тех, кто успел стать комсомольцами. У Володи Дорохина — Алёша Диброва из украинской группы и Натан Остроленко из белорусской: у Тоси — Галя Товма и Валя Трошина из Молдавии; Толя Пампу умел с помощью обаятельной улыбки заставить работать всех нас, и вожатых, и пионеров. Моими всегдашними помощниками и друзьями были Иоланда Рамми, Володя Аас, Ирина Мицкевич, Шура Костюченко… Здесь я совершаю обычную в подобных случаях несправедливость — называю всего несколько имён. Зато каждый из них — как бы обобщённый образ нашего артековца, и не перечислять же всех, кто был в те годы в Артеке, у нас происходило обычное для военных лет «чудо»: работали и помогали друг другу, и помогали армии и тылу все. И никто не думал, что будут нас за это благодарить и награждать…
В один прекрасный день пришёл к нам в лагерь военрук Владимир Смолов. Перенёсший тяжёлое ранение и демобилизованный вчистую, Володя приехал в Белокуриху потому, что сюда ещё до блокады была эвакуирована из Ленинграда его семья — мать, сёстры и жена Тамара, она тоже некоторое время работала у нас вожатой.
Он рассказал, что был до войны комсомольским работником, что тяжело ему после фронта оказаться в столь глубоком тылу без дела и что он готов заняться со старшими мальчиками военно-патриотическим воспитанием не только по положенным школьным программам, но и по той суровой программе, которой научил его фронт.
— Строй, первоначальные знания военного дела — это второстепенно, — говорил он, — важнее военно-патриотическое воспитание. Очень тяжело в первые месяцы войны тем парням, кто внутренне не готов к страшному пониманию этой войны, или мы — или они.
Володя рассказывал ребятам о фронтовой дружбе, о чувстве товарищества, локтя, единения. «Это — главное, — утверждал он, — с этими чувствами побеждают».
Для наших ребят это были не голые, нежизнеспособные слова: они ведь и сами выстояли первые полтора года войны, потому что было чувство локтя и дружба, в их незащищённом возрасте заменявшие им семью.
Володя Смолов всем своим обликом покорял ребячьи сердца: ловкий, подвижный, в самом пекле войны не потерявший ни физической, ни внутренней силы, он был прекрасным примером советского офицера. При встрече с ребятами всегда как бы чуть приподнятый и романтичный. Полный непоколебимой уверенности в Победе, об одном только жалеющий, что теперь уже она будет приближаться без него. Улыбчивый, с хорошим голосом и неистощимым запасом песен — мирных и военных, он просто своим существованием увлекал за собой ребят, они старались быть похожими на него: становились такими же подтянутыми, лёгкими, уверенными. Стали прекрасно ходить строем, и когда проходили по нашей аллее с фронтовыми песнями, сжималось сердце: ещё немного, и самые старшие уедут… Так оно потом и случится, к счастью, будет это к концу войны…
Володя Смолов тоже незадолго до конца войны вместе с семьёй уехал из Белокурихи, вернулся в Ленинград, и на какое-то время мы потеряли друг друга. Потом, первым послевоенным летом, встретились. Володя учился в Ленинградском электромеханическом институте. Мы ещё не слышали слова «кибернетика», а Володя уже занимался ею, писал научные труды. Изредка приходили письма от Смоловых — Володя кончил институт; защитил кандидатскую; вскоре — докторскую. Имя Владимира Борисовича Смолова известно учёным не только нашей страны, но и за её пределами — в разных государствах мира работают его бывшие аспиранты. Володя всё так же ловок и подвижен, время словно и не касается его, научная слава не затмила в его душе Артека. Мы с Тосей иногда навещаем Смоловых в Ленинграде, рассказываем друг другу, от кого из наших бывших питомцев пришли новые письма, где они живут, чем заняты; и о том, что словно бы и не прошло четырёх десятков лет — все по-прежнему свои, родные, любим друг друга, и артековские годы нам дороги по-прежнему. Нет, я не права, — не по-прежнему, а ещё дороже, потому что время-то всё бежит, а братство наше, как старое золото, не темнеет и не тускнеет…