Но нет, не всё счастливо, не всё безоблачно было и среди детей планеты. Вот в торжественном шествии детей по улицам Софии бросились в глаза несколько мальчиков в военной форме. Это были юные партизаны Никарагуа. Они приехали на детский форум через вражеские заслоны, и болгарский комсомолец Никола Иванов рассказывал, что они очень неохотно расстались на несколько дней с оружием, а на ночь вместо предложенных им пижам предпочитали оставаться в партизанской одежде и просыпались по утрам, неизменно лежа на животе — в той позиции, которая у военных называется «стрелять лежа». Никола, двадцатилетний студент, рассказывал об этом, и у него было такое лицо, что мне и сейчас не забыть его…
Завершала шествие трагическая процессия — в черных колясках сидели неподвижно в черное же одетые бледные дети с неживыми глазами, с окаменелыми лицами, их везли печальные женщины в кимоно.
— Все мы, и дети и взрослые — жертвы Хиросимы и Нагасаки, — сказала мне одна из этик женщин, — У меня сначала все было как будто благополучно, я собиралась стать актрисой, но неизбежная болезнь застала меня внезапно, спустя годы, и из актрисы я стала постоянной пациенткой больницы, где вот уже три с половиной десятка лет пытаются лечить лейкемию. Мы благодарны врачам этих больниц — они как-то поддерживают в нас жизнь. Мы приехали сюда, чтобы показать нашим детям настоящую жизнь. Как ярка она в рисунках детей планеты! А видели ли вы на выставке рисунки японских детей? Атомный гриб, рассыпающиеся дома. Нельзя же так все время…
… А по ту сторону Черного моря, в Одессе, в эти дни встречались наши, убереженные страной от войны артековцы, и с ними были их дети, и даже один внук — здоровые, счастливые своей дружбой люди. Я мысленно все время была с ними. И все припоминался мне август 1976 года в Таллине, одна из наших общих встреч. Погода менялась — то светило за окнами горячее солнце, то шел какой-то необычный солнечный ливень — струи за окном казались перевитыми, какими бывают иногда елочные игрушкисосульки. И солнце, и ливень — все приводило нас в тот день в восторг. А начался день с того, что Ланда, Этель, Айно и Эллен хлопотали на кухне и накрывали позаимствованные у соседей, в длинную линию вытянутые столы. И вот прозвучал первый звонок в дверь… С этой минуты моя квартира стала походить на катер с неорганизованными пассажирами — все они, сбивая друг друга с ног, шарахались с одной палубы на другую: сначала все бежали открывать, потом топтались в прихожей, потом кидались на свободное пространство.
— Ну-ка, узнавай через тридцать пять лет, — дрожащим голосом говорит зеленоглазая красавица с пышным узлом волос, — а ну-ка узнавай меня, моя вожатая.
Она заплакала от волнения а я ничего не могла поделать с собой — я никогда не видела этой зеленоглазой…
— Стася Осташевская! — кто-то подсказал мне.
— Я не помню такой фамилии, — удрученно пролепетала я.
— Ну что с тобой? — рассердилась Ланда. — Стася же Гончарик!
Стася Гончарик! Девочка из моего отряда. Маленькая, тихая… И вот! Мы, конечно, плакали немножко, и очень много смеялись. Потом затрещал междугородный телефонный звонок, и я побежала к телефону, сердясь на редакцию — мол, и в воскресенье покоя нет!
— Послушай, — сказал мне плаксивый голос, — я из Минского аэропорта звоню, нет билетов, не могу прилететь!
— А кто ты?
— Ира! Ну, как ты не понимаешь, Митька я!
— Позвони через десять минут, ах ты, какая же ты артековка, да еще вожатая, — смеясь, сказала я и позвонила дежурному диспетчеру Минского аэропорта. Чему-чему, а уж разговаривать с диспетчерами аэропорта за тридцать пять лет журналистской работы я научилась! Словом, не прошло и полутора часов, как раздался еще один, последний звонок в дверь. Смятая толпой моих «детей», я кинулась к двери, открыла. За дверью стояла запыхавшаяся полноватая дама и бормотала Ириным голосом:
— Чем ближе к вам, тем сильнее колотится сердце…
— Митька!!! — завопили мы.
— Одна летела в самолете! — орала Митька. — По-моему, в честь нашей встречи мне выделили спецрейс!
Мы говорили, пели и цистернами пили кофе двое суток подряд, а если кто и спал, то не больше двух часов, и уснувших будил и тряс Володя Николаев, глубоко возмущенный тем, что такие минуты можно расходовать на сон.
Это были сорок восемь часов ничем не замутненной радости, и разлука была скрашена планами предстоящей встречи.
… Этими воспоминаниями я утешала себя в Софии, глядя на никарагуанских и японских ребят…
… Однажды позвонила Салме:
— Я в отчаянии, муж в командировке, дети заболели, оба сразу, плачут, что делать?
— Температура высокая? — Не знаю.
— Поставь им градусник и после этого вызови врача. — Но уже вечер, врач не приедет!
— Тогда вызови «Скорую помощь», когда будешь вызывать, всё объясни хорошенько.
Через несколько часов Салме позвонила снова:
— Была «Скорая», ничего серьезного у них нет, теперь я уложила их спать, и вот звоню тебе сказать — все в порядке. Спасибо!
— За что же?
— За добрый совет. Знаешь, я ведь теперь счастливо живу. Рада, что у меня наладилось здоровье, есть семья — муж, дети… И еще: хорошо, что мы из Артека, из страны нашего детства.
Открытка от Ады кудрявым с росчерками почерком:
«Пишу тебе из Ростова, я уже несколько месяцев здесь, а ты, наверное, меня потеряла. Я теперь „на свободе“ (115 рублей 80 копеек). Живу у дочери, воспитываю внучку, очень люблю их. На лето вернусь в Нарву, сниму комнату в Усть-Нарове, непременно жду тебя к себе, создам все условия для… работы…»
Значит, эта изящная худышка Ада, хохотушка и запевала, вышла на пенсию. Интересно, какие же песни поет эта бабушка своей внучке? Конечно, «Везут, везут ребят», «Бескозырку», «У причала…» и, наверное, ту, ее коронную — «Песню Сталинградского фронта»…
… Звонит Этель:
— Ух, хорошо, что я тебя застала! Приведу к тебе Гаю Власову, она приедет московским поездом.
— А я её не помню.
— Как это не помнишь? Гая Аверченко — увидишь, сразу вспомнишь, она из Белокурихи же! Теперь в Калинине, в пединституте работает.
Пришли они с Гаей, посидели, поговорили, вспомнила я ее, она — меня, ведь всего-то навсего сорок лет прошло с нашего знакомства!
Две недели спустя Гая напишет:
«Если надо, приеду пораньше, перед самой встречей 1982 года, помочь. Написала про вас в Белокуриху и к тому же посылаю вырезку из Смоленской районной газеты с Алтая: Артек не забыт, газета написала о вас к шестидесятилетию пионерской организации. Вы там прямо легендой стали! Право, если надо помочь, позови, обязательно приеду».
… Спец (надеюсь, что читатели не забыли: Спец — это Арвед Паэорг) пишет Ланде:
«Получил приглашение оргкомитета и письмо с твоими упреками, что „исчез“ и „не появляюсь“. Как это — не появляюсь? А когда Тося приехала, и я был без зубов, я же все равно пришел, это ли не подвиг? Чтобы ты знала — я очень занят, строю уже много лет дачу на Хийумаа. Ты думаешь, только для себя? Вовсе нет — также и для того, чтобы в дальнейшем все наши встречи проходили только там, на Хийумаа, и чтобы каждый из вас имел возможность летом провести у меня отпуск, а что уж всем там будет всегда хорошо, можешь быть уверена, ты меня знаешь, я как был Спец, так и остался. Со Спецовским приветом!»
Из разговора с Эллен:
— Нет, я не перестала быть активной и не стала другой. Просто у меня времени хватает только на то, чтобы добросовестно работать. Хоть убей, не научусь работой манкировать, она для меня — главное в жизни. К тому же время от времени болезни накидываются. Семейные заботы, дом. Впрочем, это все отложу в сторону, обо всём забуду, приду — не заболеть бы только!
Уно Кальюранд пишет:
«Давно я не видел вас всех, соскучился, хочется повидаться…» Виктор Кескюла:
«Всегда рад известию о встрече. Конечно, мне удобнее было бы во второй половине августа, но надо устраивать так, как большинство, все остальное, то есть проблема разумной организации времени — в моих руках…»