- Зачем же было доставлять себе столько неудобств и спускаться ко мне? – удивился Адольф.
- Просто я увидел вас и решил немного поболтать. Мне очень скучно, настолько, что я готов пройти даже через пытки невыносимой боли, лишь бы не быть в одиночестве. – Пушкин посмотрел на собеседника, сделав при этом грустное и даже несколько жалобное лицо.
- Ну а как же ваши доктора, они ведь навещают вас? – удивился Адольф.
- К сожалению, да, – ответил Пушкин, и грусти на его лице прибавилось. – Их лечение сводится к тому, чтобы ежедневно ставить мне на живот ровно двадцать пять пиявок. А я, каждый раз испытывая мучительную боль, даже не могу им возразить, поскольку в этот момент нем и неподвижен.
- Как же они ставят вам пиявок?
- Видите ли, они ставят этих кровопийц прямо на картину, которая висит у них в санатории. Она точно такая же, что и в этой комнате, но сделана каким-то хитроумным образом. Я до сих пор не могу понять принципа работы этого механизма. Врачи прикрепляют пиявок к полотну, после чего те оказываются у меня на теле. И так каждый день. Можете представить, что с моим животом – на нем нет живого места, а они все ставят и ставят. Я, будучи абсолютно статичным, никак не могу им помешать. Приходится стоять в застывшей на века, ненавистной мне позе и ощущать, как эти слизни высасывают из меня последние капли крови. А я, между тем, хоть и нарисован, но физически чувствителен, как и любой человек. – Александр Сергеевич тяжело вздохнул и взгляд его, вначале светлый и ясный, начал стремительно угасать. – Но скажите, – продолжил он, – разве можно творить в таких условиях? Ведь я, помимо прочего, каждый день обязан сочинять новое стихотворение, и притом не менее двенадцати строф. Благо, размер и тематику я волен определять самостоятельно. Дело в том, что если я не сочиню за день ничего нового, то это, опять же добавляет к моему пребыванию на картине, десять лет.
- Уверяю вас, – попытался успокоить его Адольф, – что жизнь в этой комнате немногим лучше вашего положения. Я совершенно не знаю, чем себя занять. Звонить мне некому, а книги, коими забит шкаф, невозможно прочитать, поскольку язык, на котором они написаны, абсолютно мне неизвестен. А между тем, их автором являюсь я сам.
- Так вы писатель? – спросил Пушкин и, пристально глядя на собеседника, зачем-то перевернул свой перстень камнем внутрь, а затем прикрыл его левой рукой. Александр Сергеевич сделал это с таким выражением лица, словно боялся, что Адольф может посягнуть на его украшение.
- Честно говоря, я уже и не помню, – ответил Адольф. – В памяти осталось только то, что я когда-то написал книгу с таким же точно названием, но вот о чем она, я совершенно позабыл.
- Вы знаете, когда я жил здесь до вас, в этом шкафу хранились переводы стихов некоего иностранного автора по имени Тимати. Не смотря на то, что текстов было очень мало, я не смог осилить и одного из них. Многих слов я никак не понимал, да, честно говоря, особо и не пытался вникнуть в смысл творчества этого, с позволения сказать, поэта. Булгарин по сравнению с ним, уверяю вас, показался бы мне в свое время истинным мастером стихосложения. Меня, признаться, едва не стошнило, когда я читал эту, простите, ерунду. Разве можно писать стихи, не имея к этому абсолютно никаких способностей?! – с негодованием воскликнул Пушкин. – Кстати, о стихах, – Александр Сергеевич вдруг преобразился, и взор его вновь стал ясным, – не хотели бы вы послушать мои сочинения? Так сказать, что-нибудь из последнего?
- С удовольствием, – ответил Адольф. Стихов он не любил, однако очень не хотел обижать своего нового знакомого.
Александр Сергеевич тяжело поднялся со стула и, облокотившись о трость, начал декламировать:
Невольник рамки золоченой,
Гонец судьбинушки скупой,
Забытый всеми, муж ученый,
Хотя еще совсем младой.
Он вечно бродит одинокий,
Несчастный призрачный фантом.
Что ищет он в краю далеком?
Что кинул он в краю родном?
В его душе – безумства фурий.
И с непокорной головой,
Он, словно море, просит бури,
Как будто в бурях есть покой.
- Или вот еще одно, буквально вчера сочинил:
Уж осень золотой листвою
Укрыла землю подо мной.
Что я на самом деле стою?
Чем вечный заслужил покой?
А Солнце светит из высока,
Не зная горести и бед,
Оно от бренности далеко –
За сотни миллионов лет.
Светило, молча улыбаясь,
Меня манит своей красой,
И я, глядя на Солнце, каюсь,
И оставляю мир пустой.
Светить всегда, светить везде,
В окно и из оконца.
Светить, не ведая страстей,
Вот лозунг мой и Солнца.
- Как вам?
- Я не знаток поэзии, но, по-моему, это великолепно, – ответил Адольф и покивал головой в знак того, что оценил творчество Александра Сергеевича крайне объективно.
- Я очень рад, что вам понравилось, – ответил Пушкин. – А между тем, мне пора. Был рад нашему знакомству.
- И я тоже, – ответил Адольф.
Неожиданно зазвонил телефон, и Адольф, извинившись, подошел к столу и снял трубку. В ней раздался уже знакомый женский голос:
- Вас вызывают на осмотр к доктору. Этаж «Трясина». Зайдете в дверь с табличкой «Доктор Паркинсон». И, пожалуйста, поторопитесь.
Гитлер стоял спиной к Пушкину, поэтому не заметил, как тот бесшумно влез обратно в картину и застыл в привычной позе. Когда Адольф повесил трубку и обернулся, поэта уже не было, лишь на постели остались следы от его обуви и пара желтых кленовых листьев.
Адольф спустился на лифте на указанный ему по телефону этаж. Искать дверь с табличкой «Доктор Паркинсон» долго не пришлось, она была первой по коридору. Зайдя внутрь, Адольф увидел пожилого человека в белом халате, который, сидя за столом, что-то внимательно разглядывал через микроскоп. Адольф вежливо кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание, но человек поднял вверх руку в знак того, что в данную минуту очень занят, и ему не следует мешать.
- Ложитесь на кушетку, – произнес доктор, не отрывая глаз от микроскопа. – Мне нужно взять соскоб с ваших глаз.
Адольф послушно лег. Вскоре к нему подошел человек в белом халате со скальпелем в руке. Адольф заметил, что руки у доктора сильно трясутся и непроизвольно зажмурился.
- Откройте пошире глаза, голубчик, иначе я не смогу взять необходимый анализ, – сказал доктор и, судя по его теплому дыханию, вплотную приблизился к лицу Адольфа.
- Поверьте, доктор, я бы с радостью это сделал, если бы не боялся лишиться единственных глаз, – ответил Адольф. – Меня, как бы это сказать, несколько смущает то, что у вас сильно трясутся руки.
- Прошу вас, не обращайте на них внимания, – попытался успокоить его Паркинсон. – Это последствия одной неизлечимой болезни, которую я приобрел год назад. Я очень аккуратно сделаю соскоб, вы практически ничего не почувствуете.
Эти слова нисколько не успокоили Адольфа, поэтому глаза он по-прежнему держал закрытыми.
- Молодой человек, советую вам самостоятельно сделать это, иначе мне придется вколоть вам снотворное, но в таком случае, я могу увлечься процессом и случайно удалить вам какой-нибудь жизненно важный орган. У меня, знаете ли, в последнее время часто стал проявляться маразм, поэтому я в любой момент могу выкинуть что-нибудь эдакое. Так что расслабьтесь и широко откройте глаза, если не хотите уйти отсюда без одной почки или легкого.
Решив, что во избежание нежелательных последствий для молодого и относительно здорового, пока, организма лучше все же послушаться доктора, Адольф открыл глаза и судорожно задержал дыхание.