К антропософскому учению у Бердяева также было двойственное отношение. Бердяев словно не видит, что антропософия – отнюдь не метафизический теизм, – в ней нет представлений о Боге Творце и творении мира, что она не занимается вещами абсолютными, «последними», зато детализирует «предпоследние»[136]. И Бердяев не признает антропософию, не находя в ней своего – бердяевского Бога: Богочеловека, «Небесного Человека, предшествующего всей мировой эволюции»[137]. – Но вот что самое интересное. Богочеловека – а это Вторая Ипостась Троицы, традиционный Логос – Бердяев называет «Абсолютным Солнечным Человеком», который есть Христос по Штейнеру[138]. Дело в том, что Христа Штейнер понимал в качестве великого Духа Солнца – Бога Солнечной системы, а отнюдь не мироздания в целом. Христос по Штейнеру – Человек, в определенном смысле обогнавший нынешних людей Земли в своем эволюционном развитии, чьим местопребыванием до вочеловечения было Солнце. Я не стану входить в детали очень развитой христологии Штейнера, имеющей чисто теософский и нимало не богословский характер. Подчеркну только их общую с Бердяевым тенденцию приближать Христа к человеку. Для «арианина» и «несторианца» Штейнера Логос, заместивший при крещении Иисуса из Назарета его «я», это наиболее продвинутый дух из человеческого сонма; для Бердяева Вторая Тройческая Ипостась – это божественный, предвечный Человек, «Перво – Адам».
И в этой тенденции, очеловечивающей Бога[139] – исток другого совпадения Бердяева со Штейнером. В антропософии ко Христу возведен принцип «я» человека: к «Я» универсальному таинственно приобщены индивидуально – человеческие «я», в глубине всякого «я» присутствует Христос. Но здесь и суть учения Бердяева о человеческом творчестве: творящий из недр своего духа, т. е. из «я», человек действует совместно с Христом, творчество богочеловечно. – Затем, если Штейнер ставит перед своими последователями цель «достигнуть высших миров»[140] – выйти в духовный мир и контактировать с его обитателями, то весьма близко этому задание учения Бердяева. Как и Штейнер, в физическом мире Бердяев находил лишь символы духовных реалий. Он считал духовный мир царством свободы (ведь этот мир, по Бердяеву, творится человеком) и называл «божественным»[141]. Страстное стремление в духовный мир роднит Бердяева со Штейнером, хотя Штейнер рассуждал о нем как бы со знанием дела, Бердяев же лишь предавался мечтаниям. – И при всей нелюбви Бердяева к идее эволюции – он был сторонником катастрофических скачков, прорывов, бытийственных революций – его романтический проект предполагает преображение, просветление человеческой природы, чтó требует большого – именно эволюционного времени. Быть может, хилиастическая эпоха по Бердяеву, в которой раскроется творческая природа русского человека, соответствует эпохе шестой послеатлантической по Штейнеру – эону господства славянской расы.
Самое главное состоит в том, что в какой – то момент Бердяев уверовал в перевоплощение душ и в карму. Впрочем, здесь само средоточие бердяевских сомнений, допущение им правды за многовековой мудростью Востока все – таки не было безусловным. Странствия души реальны, полагал Бердяев, но благодаря искупительной жертве Христа они утрачивают свой дурной – бесконечный, безблагодатный характер. «Прекращается натуралистическая эволюция душ во тьме, законы Кармы отменяются даровой благодатью любви», – «математическая бесконечность» преодолевается «актуальной бесконечностью», за «тайной космоса» встает «тайна Бога», во тьму изливается божественный свет, – всё это очевидно для христианского сознания[142]. Эти рассуждения Бердяева двусмысленны – непонятно, перевоплощаются ли души нехристиан. Здесь эзотеризм бердяевской мистики творчества, загадочность того, что он понимал под творческим экстатическим прорывом.
Бердяеву не нравилась «наукообразность» антропософии – дискурс, стилизованный под естественнонаучный. «В его [Штейнера] писаниях нет тех личных переживаний, вдохновений и озарений, которые чаруют у всех мистиков», Штейнер как бы прячет свою экзистенцию. В лекциях Штейнера Бердяев хотел бы находить экзистенциальное философствование[143]. Главное, что нигде у Штейнера Бердяев не обнаруживал человека в качестве богоподобного цельного существа. Человек «распластывался» по разной тонкости мирам (физическое, эфирное и др. тела), дробился в бесконечной цепи перевоплощений. У Штейнера человек выступал в качестве существа космического, а не духовно – божественного. Потому антропософию Бердяев именовал «космическим прельщением». Никакой свободы в штейнеровской Вселенной, по мнению Бердяева, не было: помимо природных закономерностей, там с железной необходимостью действовали причинно – следственные отношения кармы. Ни духа, ни творчества, ни вечности; ни любви и милосердия и т. д. в механизме мироздания искать не стоит, – Штейнер не признавал никакой возможности вырваться из бездушного кармического колеса. Это страшило Бердяева, и свой ужас перед мировым безысходным круговоротом он передал Евгении Герцык. «От Штейнера спасают Сын и Мать», – в экзальтации записала она в дневнике[144]. Если Серебряный век «канонизировал» Ницше, то загадки Штейнера он все – таки не разрешил.
136
В ряде мемуаров о Серебряном веке (напр., у той же Аси Тургеневой) рассказывается о примечательной встрече в 1908 году в Париже Штейнера с четой Мережковских. Если во время нее Гиппиус держала себя с нарочитым пренебрежением и лорнировала доктора, то Мережковский требовал от него сообщить ему о вещах «последних» в его, Штейнеровом понимании. «Только после того, как Вы мне поведаете о предпоследних», – отвечал Штейнер с тонкой улыбкой. Опять – таки, это было столкновением двух мировоззрений, двух мифов, двух языков. Взаимопонимания между ними возникнуть не могло.
138
«Логос – Абсолютный Солнечный Человек, возвращающий человеку и Земле их абсолютное центральное положение, утерянное в природном мире». См.: Бердяев Н. А. Смысл творчества. С. 312. В тезисе о возвращении Христом «человеку и Земле» их «центрального положения» мне видится намек на другое представление оккультизма Штейнера – на учение о Граале, согласно которому Христос, в результате «события Голгофы», остался на Земле природно – истекшими из его ребра кровью и водой, изменившими земную ауру. Вознесшийся к Отцу Христос пребывает на Земле, Земля после Голгофы стала «чашей Грааля». Этот мотив на богословском языке развил в очерке «Святый Грааль» (1930 – 1932) о. Сергий Булгаков, также втайне припадавший к антропософскому источнику.
139
Слово «Бог» Штейнер употребляет не в религиозном – теистическом значении. «Богами» он называет существ невидимого мира. В русских переводах сочинений Штейнера грамотно было бы использовать малую букву: в русском языке семантика слова «Бог» создана богословским контекстом, «Бог» для русского сознания – всегда Творец.
140
Один из основных трудов Штейнера, высоко ценимый русскими антропософами, называется «Как достигнуть познания высших миров?». В нем Штейнер намечает вехи предлагаемого им духовного пути и описывает соответствующие медитативные упражнения.
141
Бердяев в своих фантазиях не учитывал того, что в духовном мире обитают и злые духи. Сведения об этом имеются и в церковном учении, не говоря уж о развитых теософских представлениях о низшей астральной области,
143
Согласно свидетельствам слушателей этих лекций, речь Штейнера, как и слово Бердяева, была событием: стоя перед аудиторией, Штейнер созерцал духовные миры и непосредственно передавал ученикам свой ясновидческий опыт.
144
Герцык Е. Дневники. Запись от августа 1913 г. // Герцык Е. Воспоминания. М., 199 0. С. 238. В той же записи выражена вера в карму («Нет, Штейнер не лжив ‹…› В том [природном] порядке всё так и есть, как говорит он») и убежденность в том, что всякий последователь Штейнера обречен на великое страдание – «чтоб на вечность быть распятым». Здесь зафиксирован бердяевский ужас перед Штейнером. Странным образом в записях Евгении соседствуют имена Штейнера и Ницше. У нее и Бердяева получается, что Ницше оказался как бы предтечей Штейнера, когда выдвинул (по наущению Диониса – Заратустры, явившегося Ницше, по его свидетельству, в Сильс – Марии) положение о