2. Что такое творчество?
Я никогда не понимала до конца того, чтó означает центральная для бердяевского экзистенциализма категория творчества. Поначалу я вкладывала в нее обычный смысл создания человеком культурных продуктов – материальных и духовных ценностей. Так было, пока я не сосредоточилась на одном месте в «Самопознании»: там Бердяев рассказывает о ключевом событии своей жизни, когда ему открылся его личный духовный путь и зародилась собственная философия. Это случилось летом в деревне под Харьковом, ранним утром, когда Бердяев еще лежал в кровати. В то время он всерьез следовал жизненному канону православия, в основе коего – духовное сокрушение и покаяние: «Я пережил период сознания подавленности грехом. ‹…› Острое и длительное переживание греховности ведет к подавленности, в то время как цель религиозной жизни есть преодоление подавленности». И вот, в то знаменательное утро неизвестно откуда пришло переживание «большого подъема» и преодоления «состояния подавленности», – «внутреннее потрясение и озарение». «Вдруг всё моё существо было потрясено творческим подъемом и сильный свет озарил меня. Я перешел от подавленности грехом к творческому подъему»: закончился православно – традиционный этап бердяевского духовного пути и начался период мистики творчества. Впоследствии Бердяев дал оценку этому своему первичному опыту творческой свободы, заметив, что это было действие «благодати»[145]. Всё последующее философствование Бердяева было в определенном смысле лишь размышлением над этим мгновением видения «благодатного» света. Опыт просветления был для Бердяева безусловно реальным; в его личной правде Бердяева не могли поколебать ни насмешливые голоса критиков, ни страх вечных адских мук, порой его всё же посещавший.
«В моей деятельности было экзотерическое и эзотерическое», – говорил Бердяев[146]. В первую очередь это относится к учению о творчестве, которое он развивал во всех без исключения своих сочинениях. В рассуждениях мыслителя о творчестве всегда присутствует некая загадка, – как бы какое – то темное пятно: они и не могут быть прозрачными, поскольку описывают экстаз, – экстаз к тому же весьма сомнительный по своему духовному качеству[147]. Слово «творчество» глубоко переосмыслено Бердяевым, – здесь яркий пример тогдашней языковой критики. И значение этого слова в его текстах сугубо бердяевское. – Укажу однако на «экзотерические» аспекты «творчества» по Бердяеву. Отправляясь от них, может, мы приблизимся и к «эзотерике» главного понятия бердяевского экзистенциализма.
а) Творчество как создание культурных ценностей
«Всякий творческий акт по существу своему есть творчество из ничего», и потому он несет бытию «абсолютную прибыль, прирост»[148]: согласно Бердяеву, творчество по своей сути бытийственно. Своим творчеством человек призван продолжать миротворение, Богом не завершенное. В творчестве, не устает повторять Бердяев, человек осуществляет свое богоподобие, высшее достоинство. И это всё понятные метафизические положения. Непонятно лишь, на какие образцы творчества ориентирована мысль Бердяева. И вот оказывается, что образцов подлинного творчества, по Бердяеву, не существует, – что бердяевское творчество – чисто гипотетический концепт, принципиально отличающийся от профанного понятия, обозначаемого тем же самым словом. «Неизъяснимо, что есть творчество», – заявляет Бердяев в самом конце огромного труда о творчестве; «еще неведомо нам подлинное творчество»[149]. И если мы, недалекие люди по масштабам Бердяева, растерянно спросили бы его – а как же, неужели не были творцами великие ученые и художники, чем же, если не творчеством, создается культура? – то Николай Александрович ответил бы раздраженно: «Творчество для меня не столько оформление в конечном, в творческом продукте, сколько раскрытие бесконечного, полет в бесконечность, не объективация, а трансцендирование, творческий экстаз…» И, видя по – прежнему недоумение на наших лицах, – куда уж нам постичь «полеты в бесконечность», – он, с еще большей желчностью, принялся бы объяснять заново свою сокровенную мысль: «Повторяю, что под творчеством я все время понимаю не создание культурных продуктом, а потрясение и подъем всего человеческого существа, направленного к иной, высшей жизни, к новому бытию»[150]. Очередные загадки для тех, кто не доверяет всякого рода «потрясениям и подъемам», кто лишь понаслышке знает о «высшей жизни»…
145
См.: Бердяев Н. А. Дух и реальность (1937 г.) // Бердяев Н. А. Философия свободного духа. М., 1994. С. 447.
147
Двадцативековая христианская традиция, основанная на опыте бесчисленных подвижников, учит не доверять экстазам. С этой точки зрения бердяевская философия – несомненно, прельщение. Но лично я благодарна Бердяеву хотя бы за то, что он указал на современные издержки и подводные камни пути православного. Этот древний путь ориентирован на сознание иного типа, нежели современный скептический индивидуализм, и, будучи абсолютизирован, действительно, заводит в тупики и подавляет человека. Мы адекватно не понимаем древние тексты, ошибаемся, бездумно пользуясь наставлениями святых. В частности, и по этим причинам церковная Реформация, начавшаяся с восстания Лютера против собственного монашества, уже в XVI веке была делом насущным. Не должен же человек вечно ныть и жаловаться, что не может стать святым, заметил однажды Бердяев.