– Ты была зачата во тьме, дитя, и вернешься в вечную тьму. – Голос отца был громок и суров; казалось, он читал проповедь с кафедры. – Молись и думай об этом.
Тени его ног исчезли, и Сесилия упала на колени, пытаясь ухватить кончиками пальцев последние пятнышки света от фонаря, который отец уносил с собой.
Девочка улеглась у двери, свернувшись в клубок, словно собака, ожидающая возвращения хозяина. Вжалась щекой в грязный пол, вглядываясь в щель под дверью, чтобы сразу увидеть свет, когда он там появится.
«Зачата во тьме»? Что он имел в виду? И в чем ее вина?
Сесилия называла свою тюрьму «зеленой» комнатой, потому что зеленый мох, покрывавший влажные каменные стены подвала, был единственным цветным куском, который можно было обнаружить в этом помещении их убогого жилища. Кто‑то из прошлых викариев, имевший слишком большую для двухкомнатного домика семью, переделал часть подвала в дополнительную спальню, точнее, туда были втиснуты узкая койка и сундук.
Летом Сесилия бы открыла окно, чтобы погреться в проникавших сюда скудных лучах солнца – все‑таки какое‑то удовольствие. Впрочем, как‑то раз перед окном неожиданно возникли ботинки преподобного Тига, которыми он швырнул в подвал комья земли, осыпав ее с головы до ног.
Девочка молила его не закрывать окно снаружи, не лишать ее единственного источника света.
– Я не убегу, – клятвенно обещала Сесилия.
– А я и не боюсь, что ты сбежишь, – злобно усмехнулся преподобный Тиг. – Все равно не пролезешь в такое маленькое окно. Слишком уж ты жирная.
И тогда Сесилия впервые возненавидела свое тело, его размеры и форму. Будь она тоненькая, словно тростинка, ей бы удалось выбраться через маленькое окно и ускользнуть в ночь.
Впрочем, девочка не очень к этому стремилась, так как боялась темноты…
Да и идти ей было некуда.
С годами Сесилия привыкла к «зеленой» комнате. Демоны и чудовища, которых рисовало ей воображение, никогда на нее не нападали. А пауки и другие вполне реальные обитатели темноты только тихо шуршали, не причиняя ей зла.
Писк мышей и прочих грызунов со временем стал звучать для нее сладкой музыкой. Это все же лучше, чем ужасная тишина.
Сесилия не переставала удивляться тому, как легко ей удавалось приспосабливаться к любым лишениям. Она уже почти не замечала голода и жажды, а также неприятного запаха нежилой непроветриваемой комнаты и собственного немытого тела.
Однажды, когда отца не была дома – он отправился куда‑то читать прововедь, – Сесилия принесла в «зеленую» комнату одеяло и теперь с удовольствием завернулась в него, пытаясь согреться.
Девочка прислонилась к стене, придерживая обеими руками одеяло и представляя, что ее руки, прижатые к груди, это на самом деле руки мужчины, обнимающие так, как никто и никогда не обнимал, а холодные камни – сильная и твердая мужская грудь. Грудь мужчины‑защитника, который никогда не бросит ее одну ночью, не заставит в одиночку сражаться с темнотой.
С возрастом детские страхи постепенно исчезали – все, кроме одного.
В абсолютной тьме под землей в «зеленую» комнату вползало что‑то более коварное, чем привидение, более безжалостное, чем голод и жажда, более отвратительное, чем любая грязь, более ядовитое, чем самая страшная змея.
То было одиночество.
Сесилия находилась одна в огромном мире, безусловно, правильном, но несовершенном. И то, что начиналось, как скука, в уединении, постепенно стало бездной тишины внутри нее, разверзшейся пропастью пустоты, которую ничто не могло заполнить.
Потому что даже в то время, когда девочка была свободна, «зеленая» комната оставалась поблизости, ожидая ее следующего проступка, какой‑нибудь случайной оплошности…
Ожидание – ведь скоро Сесилию в очередной раз низвергнут в ад – казалось ничуть не менее мучительным, чем бесчисленные часы, которые она провела в «зеленой» комнате.
Сесилия постоянно молилась, как и приказывал отец, но даже не вспоминала о тех молитвах, которые преподобный Тиг заставлял ее заучивать.
Каждую ночь девочка опускалась на колени перед холодным осуждающим Богом и с жаром паломника молила только об одном – чтобы кто‑нибудь вызволил ее из серовато‑зеленого ада, в котором она жила.
На этот раз Сесилия молилась очень долго, пока сухой язык не прилип к такому же пересохшему нёбу. Даже слезы высохли. Живот же был совершенно пустым и только периодически сжимался. Прошло уже два дня, и у бедняжки не оставалось сил, чтобы сидеть; она лежала, привалившись к стене и плотно завернувшись в одеяло.
«Судя по всему, на этот раз отец не намерен меня выпускать».