Нас поместили в номере «люкс» на 16-м этаже отеля «Хилтон». Моя мать вышла на балкон и остановилась, пораженная: район Ведадо, Ла Рампа, Малекон, Кастильо-дель-Морро, море… Она упивалась всем этим блаженством. Ее программа заключалась в следующем: максимально пообщаться с сыном и повстречаться с этим самым Фиделем, о котором она так много читала в письмах Эрнесто и в прессе, плюс узнать все, что можно, о революции и ее целях – политических, философских, экономических и практических. Планы моего отца выглядели куда более приземленными. Помимо всего прочего, он хотел завязать связи, которые могли бы – кто знает? – послужить ему в будущем.
Перелет оказался изнурительным, и мы все повалились спать, несмотря на шум с улицы, счастливые, что находимся под одним небом с Эрнесто.
На следующий день, когда он приехал, чтобы пообедать с нами, он удивился, увидев моего отца за фотографированием с дядей и кузиной Фиделя, Гонсало и Анной Кастро Аргис. Гордость за своих уважаемых родственников сблизила их. А вот Эрнесто был раздражен. Он предпочел бы, чтобы его отец вел себя поскромнее, считая, что это больше соответствовало бы торжественности момента. Но как можно, например, просить кинозвезду стать невидимой во время Каннского кинофестиваля! Мой отец был человеком ярким, и происходившие события обеспечивали ему идеальную возможность выйти на сцену. Результат: раздражение Эрнесто (и мое, кстати, тоже) росло в течение последующих нескольких дней при каждой новой оплошности нашего отца. Он действительно совершил ряд непростительных бестактностей и тем самым ускорил свой отъезд.
Одно из самых прекрасных качеств моего брата – это его честность, его врожденное и постоянно присутствующее чувство справедливости. Прямота же на грани жесткости, унаследованная от нашей матери, вечно сталкивалась у него с фантазией и тягой к «достижению успеха» нашего отца. Последний чувствовал себя в «Хилтоне» на седьмом небе. Ему очень нравилась роскошь, она его даже очаровывала, особенно потому, что он не очень-то к такому привык. Более того, даже у наших богатых родственников мы никогда не видели такого рода современных удобств, которые казались типично американскими. Скажем, наша ванная комната была оборудована огромной ванной-джакузи. У холодильника имелась кнопка для производства льда! Для подростка, каким был я, который никогда не путешествовал и прибыл из полуразрушенного дома, подобная роскошь казалась невероятной и немного тревожила. Для моей матери, которая все же была воспитана в шелках и привилегиях, это тоже выглядело шокирующе и невыносимо в контексте революции. Через два дня после прибытия она потребовала, чтобы нас перевели в менее роскошный отель. И мы оказались в «Комодоро», на границе с пляжем, в номере с огромной круглой кроватью, на которой в свое время спала мексиканская актриса Мария Феликс. Наше окно выходило на пристань, где были пришвартованы яхты. На крыше отеля имелась вертолетная площадка. Эрнесто появлялся там несколько раз с неожиданными визитами. «Комодоро» едва ли сильно уступал по роскоши «Хилтону», но свободные места оказались только там. Поэтому нам пришлось адаптироваться!
Фидель Кастро прибыл из Сантьяго-де-Куба в Гавану через два дня после нас, и его встречали как героя. Он выступил с речью и поселился на 23-м этаже «Хилтона». Эрнесто находился в отношениях с Алейдой Марч, молодой кубинской революционеркой, с которой он повстречался в Сьерра-Маэстре и которая вынуждена была искать убежище у партизан, чтобы избежать ареста и пыток. Тем не менее он жил в монашеской комнате крепости Сан-Карлос-де-ла-Каванья[9], где уже проходил судебный процесс по делу членов свергнутого режима, руководить которым ему поручил Фидель. Его руководство потом вызвало много упреков из-за многочисленных смертных приговоров, о которых он как-то сказал в одном из интервью: «Мое положение весьма сложное. Я несу полную ответственность за приговоры. В этих условиях я не могу находиться в контакте с обвиняемыми. Я не знаю ни одного из заключенных Каваньи. Я ограничиваю себя функцией главы Верховного трибунала и холодным анализом фактов. И я исхожу из принципа, что революционная справедливость – это истинная справедливость». Алейда позже расскажет в автобиографии[10], что этот процесс, который Че никогда не посещал за исключением нескольких случаев по специальному требованию, был очень трудным и неприятным для него, особенно когда семьи обвиняемых уговаривали его и молили о помиловании.