А потом Ветров спускает со своей наглой морды бандану, а я с трудом удерживаюсь от того, чтобы не стиснуть плечи Маруськи сильнее.
Вот бы матом его обложить…
Жаль, я таких матерных слов не знаю, которые бы подошли ситуации.
Он снова загнал меня в угол. Буквально — не оставил даже шанса уклониться от встречи с ним.
— Здравствуй, солнышко, — негромко произносит Ветров, опускаясь на корточки и заглядывая Маруське в лицо, — ты даже не представляешь, как я по тебе скучал…
Сухое пощелкивание мыслей внутри я бы предпочла не слышать.
Да, я вижу, что он не врет.
Ну, или по крайней мере — очень старается не врать.
Он со мной не заговорил — это хорошо, я бы не хотела вызвериться на него при Маруське, а я могу: все, на что меня сейчас хватает, — это молчать с перекошенной миной, торопливо затыкая все всплывающие на поверхность памяти крепкие междометия себе за пазуху. Нельзя сейчас. Не при Маруське. Остальная куча народу вокруг вроде как не в счет.
А вот хватку на плечах плюшки можно и ослабить — от такого у неё могут остаться синяки, а на следующей неделе должна быть какая-то прививка. Разбирайся потом со школьным психологом, что у нас в семье не так, по мнению школьной медсестры.
Маруська стоит столбиком. И мелко дрожит. И — насколько я успеваю заметить — сжимает и разжимает кулачки, будто пытаясь понять, что ей делать.
Бить или не бить? Обнять или не обнять?
— Малышка… — и почему Ветров с его-то чутьем на тонкий лед и опасность не пошел в саперы? Хотя его осторожный тон — лишнее доказательство, что по крайней мере для Маруськи он очень старается выглядеть виноватым и хорошим.
Или все-таки не только выглядеть?
Я не успеваю ничего сказать и вклиниться между дочерью и Ветровым, сгладив острые углы. Потому что Маруська вдруг принимает решение в своей внутренней дилемме и совсем не то, какое от неё кто-либо ожидал. Моя бусинка резко дергается, выворачиваясь из моих рук, врезается в Ветрова с размаху — не с обнимашками, нет, хотя он на это и явно надеялся. Она толкает его в плечи, заставляя пошатнуться, — как он не растянулся на земле, для меня остается загадкой, — а потом пулей уносится прочь, в сторону крашеной красной краской высокой конюшни.
— Машка! — я только и успеваю её окликнуть, от удивления — даже не домашним именем, а официальным, только моя плюшка даже не оборачивается.
Шах и мат.
Что примечательно — никакого удовлетворения. Только сильнее клокочет внутри горечь. Потому что, может быть, Ветров и последний гад и сволочь, только вот это с Маруськой происходит из-за меня. Я ей сказала…
— Вика… — Ник и Яр окликают меня синхронно, когда я бросаюсь вслед за дочерью. Один — озабоченно, второй — даже виновато. Впрочем, мне сейчас не до триумфа, меня занимает только Маруська, эти двое могут и подождать.
— Оставайтесь тут, — бросаю я через плечо, — оба. Вы сейчас только помешаете.
Господи, только бы она не убежала далеко. Как я её здесь найду потом? Это же маленькая вселенная посреди высокого елового леса. Экологичненько и красивенько, но озабоченной матери маленькой единорожки, которая и без нервного напряжения особо не смотрит по сторонам и летит не разбирая дороги — не очень-то спокойно.
А еще — господи, дай мне, пожалуйста, нужные слова. Такие, какие точно спасут ситуацию, сгладят её до допустимого уровня.
Потому что вот сию секунду я совершенно не представляю, как мне мою дочь успокоить.
Маруськи не хватает на дальний забег — слава всем богам. Но хватает на то, чтобы найти самую дальнюю конюшню, ту самую, у которой даже персонала не пасется, и нырнуть в неё, чтоб потом не вынырнуть.
Без инструктора не пускают, говорите?
Раздолбайство — это всеобщий бич, даже вот таких вот претенциозных заведений как конно-спортивный клуб «Артемис», на сайте которого гордо висит расписание всероссийских соревнований по конкуру, который проводится на их базе.
От такого резкого скоростного забега у меня начинает покалывать в боку. И все же перехожу на медленный шаг при виде моей дочери, отчаянно мечущейся по чистенькому коридору между пустыми стойлами в поисках, где бы ей спрятаться от нас всех, безмозглых взрослых, подальше.