Если ещё неделю назад я выкатывала его в больничный двор на коляске погулять. То теперь он уже пытается ходить сам. Пусть пока по стеночке, с палочкой и только до конца коридора и обратно, но в его случае это просто невероятный прогресс. Даже врачи так говорят. А ещё говорят, что в этом и моя большая заслуга. Я не верю, конечно, но слышать всё равно приятно.
Единственное, что по-прежнему плохо – это его глаза. Зрение к нему так и не вернулось. Может, ещё слишком рано впадать в панику, но я же вижу, как врач озабоченно хмурится во время осмотра. Будто сам в растерянности. Он, конечно, успокаивает на словах, но его встревоженность никак не дает мне покоя…
Ещё и отец мой тут отчебучил номер. Заявил вдруг, что хочет навестить Димку. Вообще-то он и до этого про него спрашивал. Я отвечала хмуро и зло: «Плохо». Отец мой ответ как ком проглатывал и молча, ссутулившись, отходил.
Понятно, что не его вина в том, что произошло с Димой. Но если углубиться, то отчасти и его тоже. Во всяком случае он до последнего желал Димке, как и всем из семьи Рощиных, гореть в аду.
Я – человек не суеверный, но после случившегося отцовские слова не могу воспринимать спокойно. Ощущаю их чуть ли не сбывшимся проклятьем. Поэтому и на отца тоже смотреть спокойно не могу. От его голоса, от его вида меня всю скручивает внутри. Я терплю – отец же, но терпения этого осталось с гулькин нос.
Но когда отец сказал, что хочет съездить к нему в больницу, я чуть не поперхнулась.
– Зачем это?
Отец неловко помялся.
– Поговорить хочу. Сказать спасибо.
В общем, я упиралась сначала, но потом решила: пусть. Отец выглядел искренним.
– Только при мне. И пообещай, что не скажешь ему ничего плохого, – предупредила я.
В общем, встреча века состоялась. Привела я отца к Димке в палату.
– Дим, тут мой папа. Он хочет тебе что-то сказать.
Отец сначала ужасно растерялся, с минуту топтался у порога, будто к полу прирос. Потом неуверенными шажочками приблизился к Димкиной кровати. Дима, реагируя на звуки, повернул к нему голову, и отец, помешкав, стал протягивать ему дрожащую руку.
– Он тебя не видит. Просто говори, что хотел сказать.
– Здравствуйте… здравствуй, – кивнул отец. Даже я бы сказала, почти поклонился. Таким я отца никогда не видела.
Я, чтобы их не смущать, отошла к окну. Раскрыла створку пошире, впуская в палату запахи лета.
– Здравствуйте, – без всяких эмоций ответил ему Димка.
– Я… – начал отец и замолк.
И пауза как-то слишком затянулась. Я обернулась и вижу – отец сильно трёт рукой глаза и щёки. И губы у него трясутся. И кадык у него на шее вздрагивает. А потом поняла – он плачет! Отец плачет! По-настоящему…
Потом он всё-таки выдавил сипло, с дрожью в голосе:
– Прости меня… и спасибо тебе за дочь. Ты… Прости.
И чуть ли не опрометью выскочил из палаты.
4
В августе на сайте госунивера обновили окончательный список поступивших. И я оказалась в их числе.
Ещё недавно я так этого ждала, так к этому стремилась, и вот, пожалуйста, цель достигнута, а у меня ни восторга, ни даже банального удовлетворения. Умом я понимаю, конечно, что это здорово, но в душе – полнейшее равнодушие.
Честно говоря, я и узнала-то о том, что меня зачислили на бюджет от Веры Филимоновой. Она тоже поступила в госунивер, но на экономический. И позвонила поздравить себя и меня.
К слову, я и документы подала вовремя благодаря ей. Такая несобранная была в те дни, да вообще весь июнь как будто в прострации всё время находилась. Ничего не хотелось, голова не соображала, каждый день на нервах. Она тогда буквально заставила, спасибо ей, конечно.
В общем, с грехом пополам я всё, что нужно, отправила в приёмную комиссию, заполнила анкету, подала согласие, а затем просто благополучно позабыла.
Нет, вру, один раз я всё-таки вспоминала и заходила на сайт проверить. Меня тогда по баллам переплюнули уже два человека, а бюджетных мест на год выделили всего пять. Но я ничуть не расстроилась, не напряглась, мне было всё равно. В моей личной шкале ценностей приоритеты резко поменялись местами.
Вчера, когда к Димке в больницу приезжал какой-то светило по поводу его зрения, я сидела под дверью, пока он проводил осмотр, ждала его заключения, как приговора, и молилась, точно сумасшедшая: «Пусть я стану уродиной! Пусть я никуда не поступлю! Пусть меня все ненавидят! Только бы мой Дима…».