Прислуживая мальчиком в алтаре, я очень любил и ценил его службу. А чтение им «Канона» и «Часов» в заутрене ранним зимним утром доставляло истинное молитвенное удовольствие.
Помню один год. Я со своими друзьями — Егором Журавлевым и Мишей Марченко — не пошел встречать икону, а поехал кататься на лодке. Это был протест и бравада против «несознательности и темноты» масс. И получилось очень грустно и очень некстати. Пустынная река без единого человека показалась угрюмой и страшной. Разговор наш не клеился, и мы невольно прислушивались к далекому звону. А тишина нас угнетала, а лодка не шла, потому что не греблось. Мы заскучали и после некоторой борьбы с собой повернули обратно.
И против чего и кого был направлен этот протест?! В этом торжестве не было никакой лжи, никаких «скрытых пружин действия», никакой политики. Народ сам шел, гонимый верою, усердием и, может быть, наконец, инстинктивным осознанием необходимости отдыха и переключения впечатлений после тяжелого летнего труда. А духовенство? Духовенство так же верило, как и народ.
Кстати, один маленький штрих к истории города и к истории его духовной жизни. Двести лет существовал город, и было, должно быть, в нем немало людей умных, полезных, добрых. Но никого не помнил народ и никого не передал легенде кроме одного «Христа ради» юродивого — Ивана Васильевича. К нему на могилу у алтаря летней кладбищенской церкви ходили, и у него искали помощи и исцеления. Он оказался нужнее всех. Умер он в 1823 году, прожив 107 лет. Это он говаривал: «Врагов прежде нужно заслужить. Не напоя, не накормя, врага не добудешь».
Чтобы закончить мои строки о былой церковной жизни города, я должен еще сказать о нашем соседе, отце дьяконе Покровской церкви, Гаврииле Павловиче Лебедеве. Жил он от нас через дом в маленькой церковной избушке, около которой, на чистом дворе, пышно цвели разноцветные мальвы. Помню я его старым, седым, с большою бородою и длинными по плечам волосами. С посохом в руках, в очках и мягкой широкополой шляпе, каждый день, зиму и лето, шел он мимо моих окон и, нагибаясь, говорил свои ласковые слова. Он был другом всей детворы, он помнил дни именин каждого из нас. И как бы мы были огорчены, если бы он не пришел и не принес большой просфоры, а в подарок или крупное красное яблоко, или необыкновенных размеров апельсин, величине которых он сам радовался и которыми любовался, как мудрец.
Он был одинок, детей у него не было. Его дьяконица, Мария Ивановна, невозможная женщина и пьяница, умерла рано. И Гавриил Петрович ходил много лет к ней на могилу ежедневно. Прислуживала ему старая рябая Наталья, и две его маленькие низенькие комнатушки поражали своею чистотою и особым запахом старых вещей, ладана и каких-то трав. Стены были покрыты иконами в рамках за стеклом — грамотами Святейшего Синода с большими блеклыми муаровыми лентами и сургучными печатями. На окнах в кухоньке стояли десятки кустарных глиняных кукол, больших, ярко раскрашенных.
Идешь, бывало, мимо поздней ночью с какой-нибудь гулянки домой и видишь — сквозь ставенки окон светится слабый огонек. Поглядишь в щелочку, и представляется одна и та же картина: в свете двух-трех лампад стоит Гавриил Павлович на коленях, старый, обомшелый, и читает «Правила» к утренней службе и молится. А в три часа ночи он выходит уже из дому и шествует к церкви, мерно переставляя свой посох.
Он был велик ростом, кряжист, никогда не болел, и не было случая, чтобы он пропустил хотя бы одну службу в церкви. Голос у него, несмотря на годы, был звонкий, приятного тенорового тембра, с четкой дикцией. Служил он просто и искренне. Его чистое сердце ничего не искало и ничего не домогалось. Ему много раз предлагали место священника, и он отказывался «по своему недостоинству». Дожил он до восьмидесяти лет и умер в 1909 году «безболезненно и мирно», проболев всего несколько часов.