Наконец, я помню приезд в город дяди Николая II, великого князя Сергея Александровича. Встречали его колокольным звоном, жгли смоляные бочки и бегали за ним, как за диковинным зверем. А он, очень высокого роста, худой и стройный, шел пешком посреди улицы, окруженный толпою взрослых и детей, которых никто не гнал и от которых его никто не охранял. Этим я хочу сказать одно, что до японской кампании толща народная чужда была освободительных идей, и только после этой войны освободительное движение захватило массы и стремительно пошло вперед.
И, наконец, последнее. Чем и как закончил свой труд Склобовский. Он разослал «Летопись города Острогожска» по всем церквям города, переплетя ее вместе с листами чистой бумаги, а заключительные строки его труда гласили: «Нами намечены главные стадии, по которым совершались исторические судьбы нашего города с его главными учреждениями. Имея в виду дальнейшее течение религиозно-общественного развития и последующий ход исторических событий и фактов, мы вводим с этих пор при церквах города, в интересах истории и статистики, своевременные записи, имеющие составить собою, таким образом, непрерывное продолжение летописи, особенно последнее время приобретающее значение существенной, обязательно-восполняемой потребности».
Глава шестая. В ГИМНАЗИИ (1903–1905)
Итак, готовиться я стал с Мишей Марченко. Мы с ним учились вместе в приходской школе, а затем в уездном училище. Это был способный юноша, с большими знаниями, первый ученик седьмого класса, поднаторевший в давании уроков.
Начинать мне пришлось с азов. С особою трудностью, пока я не привык к нему, мне давался греческий язык. Через несколько месяцев я довольно свободно читал в подлиннике «Одиссею» Гомера. Ряд предметов, как то историю, Закон Божий, русский и славянский языки, географию, я прочитывал сам. Работать нужно было много, и я работал.
В августе следующего года я выдержал экзамен в седьмой класс. Длинный светлый коридор, пахнущий краской, со множеством выходящих в него дверей, такой всегда пугающий, торжественный и чужой, стал своим. Вся сознательная жизнь прошла в стремлении к этой минуте, и нужно было время, чтобы освоить это достижение.
Когда через несколько дней я вошел в класс, первым моим впечатлением была грубость нравов класса. В воздухе висела «извозчичья» терминология, шумели, бегали и дрались как малолетние. В классе было 23 ученика, сыновья служилой интеллигенции, торговцев, сельских священников. Много было приезжих, и эти жили на так называемых гимназических квартирах за 15–25 рублей в месяц на всем готовом, и там, обычно, рано осваивали табачок и водочку.
По уровню знаний и общего развития класс не был силен. Первый ученик, Моня Маршак, брат известного потом поэта Маршака, дальше рамок школьной учебы не шел. Поражала в классе «разрозненность». Сидели годами на одной парте, казалось, были друзьями, но общение ограничивалось классом и к дому не доходило. Не было никаких кружков. Всякий жил своей жизнью. Это было вовсе не то, чего я ожидал увидеть. По возрасту в классе я оказался самым старшим, по пережитому тоже. Никто, кроме меня, дальше Острогожска, ну, может быть, Воронежа, не бывал, а я мог рассказать о Москве. Кроме того, знания мои были свежи, я был хорошо подготовлен и, не пытаясь выйти в первые, сразу занял солидное место хорошего ученика. Кроме того, на письменном экзамене по алгебре я решил задачи двум «переэкзаменовщикам» своего класса. Это обеспечило мне хороший прием у моих товарищей.
Преподавательский состав в гимназии был очень хорош. По большей части это были люди немолодые, семейные, давно уже жившие в Острогожске, с установившейся обшей и профессиональной репутацией. Те, что были моложе, были слабее, неустойчивее, иногда с явными человеческими слабостями, но все же и они стояли на большой высоте. Первым из учителей я назову Владимира Ивановича Теплых. Он преподавал нам латинский и греческий языки: первый пять раз в неделю, второй — шесть раз.
Учителя древних языков в нашей литературе привыкли изображать садистом, маньяком, в лучшем случае, чудаком. Владимир Иванович был умен, культурен, мягок, хотя и требователен. Он разбирался в каждом ученике и сделал свои уроки приемлемыми, а это для его предметов и переживаемого времени было уже необычайно много. Он нам импонировал своим щегольским костюмом, манерами, выдержкой, умением занять нас. А его чтения нам из древней жизни мы слушали с наслаждением, хотя он и уверял нас, что во время урока мы готовы слушать с одинаковым вниманием все, даже о «состоянии финансов в Абиссинии» лишь бы только он не вызывал нас к кафедре.