Переемное поле за городскими воротами было пустым и темным. Луна, словно исполнив свое предназначение, скрылась совсем. Ивка, оскальзываясь, шагала по вязкому месиву, в которое превратился снег. Опасаясь враждебных глаз, она не хотела отправляться к терему Хрустальному ни на метле, ни конно. И так пришлось отвести глаза стражникам на воротах; пользоваться сплетениями — все равно, что кричать любой сыскавшейся ведьме: «Вот она я!» Серьезному делу ни к чему лишняя слава. Какая ни есть грязь под ногами — до Укромного Леса дойдет, не переломится. А тот, раз уж это угодно Берегине, откроет путь.
Остаток ночи скоротала промерзшая и уставшая Ивка на мельнице в глухой пуще. Тихо покряхтывали бревна стен от ночного мороза, замедленно поворачивалось, сотрясая их, водяное колесо. Живое течение питаемой горячими ключами воды не прекращалось даже теперь, когда мешал наросший на заслонки лед. Заходящая луна надкусанным яблоком плыла над окамляющими озерный зрачок старыми елями. Их нижние ветви, лишенные игл, свешивались таинственной порослью над утоптанной, без подстилки, землей, а верхние, огромные и живые, курчавились почти черной зеленью. Они представлялись заморскими красавицами в платье с фестонами зеленого и коричневого бархата. Но сейчас лишь недовольно ежились под лютецким ветром, ловили чубками редкие тучи. Тянулась ночь. Мошкой лезли в душу воспоминания. Как бежала девочкой сквозь чащу, и сучья царапали лицо и цепляли волосы. Как слезы брызгали с ресниц. Как потом догадалась обломить рогулинку, а излом натерла своей кровью.
Оказалось, совсем не страшно.
Мельницу и тогда окружал защитный круг. Верней, не круг, невидимая шапка, поднимавшаяся чуть выше печных труб: маленькая Ивка иногда, в особенные дни, даже видела ее легкой такой радужной дымкой. Рубежом, который обязана преодолеть девочка-ведьма, идущая в научение. Ивка сумела.
… Потягиваясь, расправляя измятые со сна лучи, выкатывалось над Укромным лесом солнце. Было оно румяное, будто яблоко, а значит, сильно взяло на мороз. Хрусткий, точно хрустальный, снег скрипел под пимами. Невестка Крадок варежкой потерла нос. Мороз давно уже прогнал остатки сна, бодрил; сверкал перечеркнутый синими тенями снег, было светло и радостно. Одетые в сказочные кружева, подступали к тропе кусты и деревья. Снег на тропе не был глубоким, и шагалось легко. Не доходя до обозначившейся под снегом рябиновой поросли, Ивка резко взяла вправо, в ельник, увязая в прошлогодней иглице, отводя лапы, пахнущие хвоей и смолой. Раздвинулись неохватные вековые стволы, сучья, схваченные морозом. Открылась изогнутая ольха — ворота терема Хрустального. Поднимался впереди пар. Ведьма нагнулась; черкнула, сбивая шапочку, ветка. И воздух сделался душистым, как мед.
Не было никакой зимы. То есть, где-то дальше, за частым еловым гребнем, прерываемым жарким пожаром осин, громоздились чреватые снегом тучи, но над заповедным хоромом небо было синее. И в сизой, искрящей растаявшим инеем траве цвели цветы. Холмы и распадки, голубые от цикория и белые от пастушьей сумки и ромашек, терялись в синеве. А над холмами золотой подковой изгибалась березовая роща. Прикоснись — зазвенит.
Давний страх на мгновение спутал ноги. Девочкам-ведьмам с мельницы было заказано ходить в золотой лес. А уж если пойдут — выходить к озеру. А выйдут — значит, зажмуриться и бежать отсюда стремглав. Но какая ты ведьма, если не нарушаешь запреты…
Озеро здесь тоже походило на новорожденный месяц. Терялось в путанице ив, рябины, боярышника, жимолости и бересклета, цветущих и пахнущих до головокружения. Дымка поднималась над водой, чтобы развеяться в хрустальном воздухе. Ивка прошла стороной. Передумала. Спустилась к воде. Надрала скользких кубышек на тягучих стеблях, наломала прутьев жимолости, обснеженных мелкими белыми колокольцами, и взошла на холм. Ствол согнутой бурей черной березы смыкался там со столбом из дикого камня, образуя вход в маленькое святилище. Его заслоняли склоненные зеленеющие ветки.
Судорожный озноб прошел по Ивкиному телу, когда она оказалась внутри. Со стены, с шершавой штукатурки светила ей темная луна. Она была не черная, а скорее, серо-серебристая. И, глядя на этот свет, невозможно было поверить, что где-то там, за Чертой, луна — не щит, не лик Берегини, а засыпанный пеплом каменный шар, восходящий над миром, не имеющим души. И каково это: просыпаясь утром, не ощущать щекой его теплого дыхания? Под луной стояла женщина — проступало полустертыми красками нагое тело с тяжелой грудью, вскинутая рука с зажатым вьюнком, стебель которого обвился вокруг удивительно тонкого запястья; маленькая, откинутая под весом спутанной прически голова. Тонкий стан переходил в тяжелые округлые бедра, которые ниже превращались в совиные лапы — короткие волны-росчерки лохматых перьев с воинственно выгнутыми когтями. Древняя природа — двойственная и опасная. Ивка облизнула губы. Бросила цветы в низкую каменную чашу алтаря. Посмотрела исподлобья: