Главная ценность удостоверении офиса, при кажущейся простоте их содержания, была в том, что составлялись они на основании документальных (!) данных, свидетельствовали о том, что данное лицо в офисе зарегистрировано, и в силу этого может рассчитывать на заступничество со стороны французских властей в нужную минуту. Иными словами – французские учреждения с этими удостоверениями считались – а это было главное, чего добивался каждый русский (и не только русский) эмигрант!
В какой-то степени спасали они своих владельцев даже и в дни ожесточенных преследований советскими комиссиями новых эмигрантов в г. Равенсбурге, Вангене и др., когда эти комиссии, явно нарушая свои «союзнические» права, врывались в частные квартиры, хватали людей прямо на улице и т. п.
Уже в самом начале работы офиса подполковник Гоазет, а потом и местный представитель УНРРА, г. Жербье, предупреждали меня об… осторожности в отношении меня лично… Конечно, это было с их стороны очень внимательно, но как было эту «осторожность» осуществлять? А потом пришло и более реальное – лакмусовой бумажкой в этом случае послужили три заключительные слова нашего официального наименования: «При военном губернаторстве». Уже летом 1945 г. один из советских военных, входивших в состав очередной комиссии, настойчиво и даже резко требовал от подполковника Гоазета уничтожения этих слов, якобы противоречащих союзным обязательствам Франции по отношению к СССР, и моего ареста. В этом направлении военный губернатор «кинул кость», и 22-го августа в офисе был произведен французами «обыск», и мне было предъявлено требование эти сакраментальные слова, включенные в данное нам разрешение на существование, уничтожить, что и было окончательно выполнено к концу октября! В этот день (тоже в качестве «кости») мне было рекомендовано лично в офис некоторое время не ходить. Работа в офисе временно затихла и только по моему настоятельному требованию продолжалась она без задержки в благотворительном отделе (самый офис), амбулатории, отделе розысков и в мастерских.
А третьего сентября я был арестован… агенты, осуществившие мой арест, сказали моей жене, что это делается «в моих интересах». Возможно, что это было и так, и даже наверное так, но… через десять минут после этих слов я оказался в одиночной камере местной городской тюрьмы, вместе с пятью другими арестованными: два немца, один сержант-француз с Мадагаскара, один интеллигент – гражданин Люксембурга и один русский Ди-Пи, обвиняемый в преступлении против нравственности, который был несказанно рад моему появлению, потому что с момента своего заключения, он, не зная ни слова ни по-французски, ни по-немецки – должен был объясняться знаками. Впоследствии я был его добровольным переводчиком на суде, приговорившем его к заключению.
Несмотря на слова, сказанные моей жене, положение было тяжелым и весьма мало походило на отдых… Международная кампания, сосредоточенная на пространстве, предназначенном для одного человека, конечно, увеличивала тяжесть заключения, которое, хотя и было осуществлено «в моих интересах» – но не было ничем решительно облегчено в сравнении с другими арестантами… Конечно, волнение в оставленном мною офисе и среди многочисленных его представительств – было немалое. К чести личного состава надо сказать, что он не поддался на провокационные слухи обо мне, моих, якобы незаконных, поступках и о моей грядущей, возможно что и грозной судьбе…
1-го октября моей жене сказали, что мое освобождение подписано на 15-е число, ввиду того, что 12-го покидает район Линдау советская военная миссия (в Лангенаргене)… Я, действительно, был освобожден в этот день, после 42-дневного заключения в тюрьме. Советская миссия никуда 12-го октября не уехала и покинула французскую зону оккупации значительно позже.
После выхода из заключения я был принят подполковником Гоазетом, который высказал уверенность, что я «не буду же обращать внимания на такие пустяки»… После этого я продолжал мою деятельность по офису беспрепятственно.