Никто не произносил ни слова. В тоне Ивановой были неуловимо насмешливые нотки, вызывавшие недоумение: как, в самом деле, она сама относится к тому, о чем говорит?
— Общий вывод комиссии: поставить товарищу Ларионову на вид и потребовать немедленно перестроиться. Через месяц-полтора повторить проверку… — она снова сделала паузу. — А теперь — главное… Я совершенно не согласна… Я… я тоже литератор. И мне было по-хорошему завидно все эти две недели. Евгений Константинович — талантливый человек, прирожденный педагог. Нам бы у него учиться, а мы… — она махнула рукой и села.
— Вот — да! — громким шепотом сказал физкультурник.
Первой очнулась Эмилия Львовна, вспомнив о своих председательских обязанностях:
— Позвольте, Маргарита Афанасьевна, но вы же на предварительном нашем совещании не возражали против общего решения? И взяли на себя доклад…
— Да, не возражала! — запальчиво перебила Иванова. — И стыжусь! А решение было далеко не общим: Семен Семенович тоже с ним не согласен. Впрочем, он сам имеет право голоса. Доклад же весь — от первой до последней страницы — написан по указке Ираиды. Ильиничны. Все можно извратить. И на первый взгляд это действительно кажется нелепостью. Как, впрочем, и в докладе…
— Под ним стоит и ваша подпись, — ледяным тоном сказала Макунина. — А ваше ренегатское выступление — это… это подрыв авторитета администрации, что совсем не к лицу заведующему учебной частью!
— Может, доклад стоило бы послушать до конца? — негромко спросил инструктор. — Потом обсудить.
— Да, конечно, Владимир Тикович, — подхватила немка.
— Меня увольте. Пусть читает автор, — предупредила Маргарита Афанасьевна.
Макунина встала.
— Раско-о-л, Маруся! — шепнул Сафар Бекиевич. — И у Марго терпение лопнуло. — «Марусей» он иногда по-приятельски и на правах старшего называл Нахушева, имевшего обыкновение, заканчивая особо трудную шахматную партию победным эндшпилем, сопровождать последний свой ход восторженным восклицанием: «Мат, Маруся!» Когда его спрашивали, при чем тут Маруся, он отвечал: «Не знаю. Кажется, есть анекдот про шахматы и Марусю».
Ираида Ильинична читала без обычного своего апломба, торопливо глотая слова. Кончив, молча прошла на место.
— Кто просит слова?
— Позвольте мне добавить, — подняла руку Иванова. — Я успокоилась и хотела бы…
— Вы уже выступили, я не знаю… — Эмилия Львовна вопрошающе посмотрела на инструктора. Тот улыбнулся и развел руками.
— Ну, пожалуйста. Слово имеет Маргарита Афанасьевна.
— Я — одну минуту. Я хочу объяснить, почему не могу принять этого, — показала она на доклад. — Действительно, Евгений Константинович допускает многое из того, о чем здесь говорилось. На привычное для нас, я бы сказала, стандартное изучение образов «Войны и мира» у него не осталось уроков. Но то, что он сделал, с лихвой искупает потерю. Да и какая потеря? Не было ее. Дети сами — горячо, заинтересованно на этих четырех часах говорили об Андрее и Пьере, о других… говорили, как о живых людях, сумели проникнуться обстановкой эпохи, понять человеческие мотивы поведения персонажей. И все время без давления их направляла рука учителя. Он не навязывал им готовенького, а помог дойти до истины самим. А учебник? Ну что ж, они прочитают его дома. Критиковали Толстого? Но ведь, товарищи, каждый писатель в чем-то тенденциозен. И задача, которую поставил перед собой Толстой, требовала усиления отрицательных черт Наполеона и Александра. А из истории мы знаем: первый был, безусловно, выдающимся человеком, а второй — довольно дальновидным политиком, который ни в чем не уступил своему сопернику в Тильзите. При этом Александр оставался тем, кем был, — душителем национальной свободы, хитрой лисой и фанфароном, не жаловавшим Кутузова. И Евгений Константинович не оставил это без внимания…