— Может, вы выступите, Ираида Ильинична?
— Нет!
— Но надо же ответить. Такие обвинения…
Эмилия Львовна почти просила. В полной рассеянности нервным движением подтянула свободную ей в талии юбку и, опершись руками на стол, выжидательно наклонилась к Макуниной.
— По-моему, надо, Ираида Ильинична. Надо…
— Я сама знаю, как себя вести! Оставьте меня в покое!
— Тогда, может быть, вы, Владимир Тикович?
Инструктор встал, заглянув в свой блокнот.
— Выступать я не буду, — сказал он мягким приятным баритоном. — Всего несколько слов о порядке ведения… Я уже говорил: мне по душе обстановка на сегодняшнем собрании. Коммунисты показали, что они все кровно заинтересованы в том, чтобы работать лучше, продуктивнее, более творчески, все хотят открытых товарищеских отношений в коллективе. Я не настолько хорошо знаком с положением дел, чтобы высказать свое мнение на этот счет, но думаю, что, если сталкиваются точки зрения целой группы людей по таким вопросам и одного человека, то права группа, прав коллектив. А о ведении — вот что: очевидно, нужно принять решение по главному пункту повестки дня — то есть, насколько я понял, — указать, что преподавание литературы и языка в классах товарища Ларионова отвечает требованиям сегодняшнего дня, а затем уже поставить на голосование предложение Сафара Бекиевича. Вот, все у меня…
За выговор Макуниной голосовали все. Шерман сначала стала считать, но потом бросила и тоже (не очень решительно, правда), стараясь не смотреть на Ираиду Ильиничну, подняла костлявую руку.
У выхода из школы их ожидал еще один сюрприз.
Плотной кучкой, весь, как один человек, у подъезда стоял десятый класс Ларионова.
— Это что ж такое? Почему вы здесь? — недоуменно спросила немка.
Ребята замялись.
— Евгений Константинович! — спросила она. — Может быть, вы объясните, что происходит? Что они тут делают в десять вечера?
— Не знаю, — сказал он, подходя. — В самом деле, ребята, что случилось?
— А ничего. Просто мы вас ждем, — хитровато прищурился Петя Влахов.
— Мы вас проводим, — добавила Марико, глядя на него преданными глазами.
Подошли Варнаков с инструктором. Владимир Тикович усмехнулся.
— Манифестация? Так надо понимать? — спросил он. — Нехорошо, ребята. Вы же комсомольцы.
— Как вам не стыдно? — тоже понял, в чем дело, Евгений Константинович. — Вы ставите меня в глупое положение.
— Нам сказали, что вас хотят уволить, — сердито выпалил Влахов.
— Кто сказал?
Молчание.
— Кто, я спрашиваю!
— Я, — ответила Оля Макунина. — Я сказала. Извините меня, Евгений Константинович, но я…
— Ступайте все по домам, — строго велел он. — Мы еще поговорим…
Они ушли. Молча, беспрекословно. Такой же плотной стайкой.
— Не судите их слишком… Евгений Константинович, — улыбаясь, сказал инструктор, — слишком жестоко. Хоть и большие, а все-таки — дети…
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Жизнь приобретала для Марико особый, неведомый ей раньше смысл: прежние желания, маленькие полудетские радости, не выходившие за пределы обыденного, — вроде нового платья, модной прически и веселой компании, утратили былую привлекательность, она теперь начинала стыдиться их, как человек, долгое время довольствовавшийся серым однообразным пейзажем и внезапно увидевший за поворотом дороги необозримую, подернутую прозрачным маревом морскую синь.
Иначе светило остывшее от холодов солнце; другая, добрая и бравурная мелодия слышалась ей, в последних шутках зимы, разразившейся в конце марта метелями и морозами; по-новому трезвонили первые перелетные птицы, затевавшие у скворечников шумные драки с нахальными воробьями; значительнее, светлее, ощущала она себя самое в старом знакомом мире, — ей вдруг открывались такие его оттенки, которых еще недавно она не замечала совсем.
Она не пробовала разбираться, откуда это, не знала, что так должно быть, если весна приходит без опозданий, без непредвиденных задержек, — она просто приняла и была благодарна.
Появилось никогда не испытанное, настойчивое стремление стать лучше, значительнее.
Она перестала краситься, упрятала в дальний чемодан слишком вызывающие наряды, чересчур короткие юбки, явно не нравившиеся Алексею, стала урезывать себя в еде и лакомствах, чтобы похудеть, таясь от матери, натягивала чуть свет олимпийку и тоже бегала в парк, стараясь успеть домой до возвращения Нонны Георгиевны, твердо усвоившей древнюю истину: хочешь быть красивой — страдай, и неукоснительно выполнявшей утренний моцион.