— Эт те не буссоль, — бормотнул он со злорадством.
Я не ответил, изо всех сил подавляя накипавшую во мне ярость.
Что я мог поделать? К Бочкареву благоволил взводный, в общем-то неплохой малый, белобрысый младший лейтенант с залихватским чубом, простой и незлобивый, но ужасный бабник. Бочкарев охотно заменял его на занятиях по тактике, когда мы уходили далеко от училища, а взводный бегал на свои многочисленные свидания и позволял Бочкареву измываться над нами.
И тут он переборщил.
Видимо, ему показалось, что он еще мало меня унизил.
Я выронил из занемевших пальцев щетку, она откатилась в сторону, и Бочкарев наступил на нее ногой. Я молча дернул. Он придавил крепче. По-прежнему не поднимая головы, я дернул опять.
И тут я сорвался. По правую руку от меня стояло ведро с грязной водой. Я встал и что было сил пнул ведро ногой. Мутная жижа ахнула прямо на белые, приводившие меня в бешенство носки Бочкарева.
— Пошел к дьяволу! — заорал я. — Вылизывай сам этот проклятый пол, пень стоеросовый! Ходячая свиная отбивная! Иди жалуйся, прихлебатель, наглядное пособие по кретинизму!
Бочкарев стоял обалдевший. От неожиданности нижняя челюсть у него отвалилась, глазки оторопело моргали, а я, подхлестываемый безудержной злостью и отвагой отчаяния, выдавал такие перлы, которым мог бы позавидовать любой сквернослов из самой что ни на есть забубенной компании. Правда, ругательства мои получались довольно изысканными, если соотносить их с неписаными солдатскими нормами. Я зафутболил щетку под стеллажи с минометами, обрызгав при этом стенку из разлитой по полу лужи, и продолжал выкрикивать, не в состоянии остановиться:
— Заткни ею свою жирную задницу, вонючий ублюдок! Можешь засадить меня на губу, ты, жалкая пародия на человека, но заруби себе на носу — больше я твои фокусы терпеть не намерен! Ты же безголовый робот, шизофреник с кастрированными мозгами!..
Да, это был именно я. И никто другой. Нужда научит горшки обжигать.
Несколько ребят проснулись, разбуженные моими выкриками, и с молчаливым изумлением наблюдали всю сцену.
И тогда с Бочкаревым произошло непонятное.
Он вобрал круглую голову в плечи, как будто его только что отхлестали хорошей плеткой.
В нем что-то сломалось.
Исчез наглый, уверенный в своей безнаказанности Бочкарев, — передо мной стоял трусливый, напуганный тип, озабоченный сейчас, как видно, лишь одной мыслью — как бы чего не вышло!
Придя в себя, он поочередно поболтал в воздухе обеими ногами, стряхивая с них воду и грязь, и, отворачивая лицо, через силу выдавил из себя осевшим голосом:
— Ну, ты, не это… не очень. Перебудишь усех… Перестань, слышь. Подотри чудок и того… давай иди спать.
У меня, наверно, был сумасшедший вид, потому что он снова торопливо заговорил, пытаясь предотвратить новый взрыв:
— Слышь, не серчай… (У него это получалось: «Свышь, не севчай…») Иди спать, я сам тут управлюсь. Иди, иди. Больно нервенный ты…
Когда до меня дошел наконец смысл его слов, я испытал мгновенное внутреннее торжество. Значит, я тоже не лыком шит?!. Значит, умею постоять за себя?!.
Я с силой шваркнул тряпку ему под ноги и пошел, не оглядываясь, предоставив Бочкареву вытирать лужу.
Сосед по койке встретил меня восхищенным шепотом:
— Ну, ты дал, Ларионов! Тихоня-тихоня, а такое отчубучил! Бочкарь век будет помнить!
Больше Бочкарев не трогал меня. Изредка, когда нам приходилось встречаться взглядами, я читал в его глазах затаенный страх. Он, видимо, сделал для себя вывод, что я замаскированный псих и лучше держаться от меня подальше.
Когда нас эшелоном отправили на фронт, Бочкарев вообще кончился. С первых же дней недельного пути в теплушке с двухъярусными нарами, в которой уместился весь взвод, ребята быстро поразделились на маленькие коммунки по три — пять человек, где все было общее — деньги, еда, интересы, а Бочкарев остался один. В одиночестве и молчании, ревниво и затравленно посматривая на оживленные лица бывших товарищей, которые шутили и смеялись, наворачивая кашу или щи из одного котелка, он шумно хлебал свое варево, забытый, никому не нужный.
Однажды (видно, допекло одиночество) он попробовал по старинке на кого-то прикрикнуть и сейчас же получил короткий недвусмысленный ответ:
— Замри, Бочкарь, твое время прошло. А не усекешь — пожалеешь.
Нагрянуло с базара мое шумное семейство. Танька сунула мне сирень и ландыши.
— Поздравляем, поздравляем, поздравляем!
Я подставил щеку.