Оля слушала его невнимательно, потому что была будущей женщиной, которой всегда мало с к а з к и, пусть даже очень красивой, — ей нужно еще и другое, в чем, может быть, гораздо меньше романтики, но больше простоты и определенности.
И оттого что она не чувствовала, не улавливала своим женским чутьем этой надежности в его словах, голосе и поведении, рядом с радостью от сегодняшней их встречи, так не похожей на прошлые, где-то глубоко притаилось непонятное ощущение пустоты.
— Чего ты притихла? — наконец угомонился он.
— Ничего. Я слушаю. Ты — в своем репертуаре.
— Нет, в самом деле. Надо поехать. Ты же, наверное, ни разу там не была?
— Не была. Наши ездили еще в девятом классе. Но меня не пустили. Меня никогда никуда не пускали.
— Бедная ты моя затворница!
Он опять затормошил ее, осыпал шутливо-ласковыми прозвищами и заставил улыбнуться.
— Ладно, — храбро сказала она. — Посмотрим. Я попробую что-нибудь изобрести…
Ирина Анатольевна всегда говорила, что супруги, прожив долгое время вместе, становятся похожими друг на друга не только во взглядах и вкусах, но даже внешне. Евгений Константинович добродушно вышучивал ее: как большинство мужчин, он был скорее рассудочен, чем эмоционален, и ни за что не согласился бы расстаться со своим реалистическим восприятием жизни, но втайне признавал за женой способность и право на такие откровения, подсказанные интуицией и чувством, которые ему, при всей его мужской логике, были недоступны.
Она знала его слабости, пустяшные, иногда смешные привычки, по которым безошибочно угадывала, как он настроен. Она умела вовремя оставить его в покое, вовремя нажать, если это касалось обстоятельств, не задевавших его принципов, когда можно поступить так или иначе. Он с удовольствием подчинялся, согласен был принять любые неудобства, лишь бы выполнить ее желание, потому что знал: она ответит ему тем же и не будет считаться.
А чудачества? У кого их нет?
Он, например, вряд ли смог бы объяснить свое едва ли не маниакальное пристрастие к одной и той же посуде во время еды. У него были свои «персональные» тарелка и чашка, он до сих пор обходился фронтовой алюминиевой ложкой, которой было сто лет, наполовину съеденной им с одного конца, где образовалось несимметричное плавное усечение, хотя в доме у них, конечно, было сколько хочешь ложек из нержавейки. Он не переносил, если свежая газета лежала не на месте: кто бы ее ни читал, должен был положить потом на прикроватную тумбочку в спальне, чтобы он перед сном пробежал ее, лежа в постели. И всякое другое.
У Ирины, в противовес ему, очень общительной, умеющей легко заводить новые знакомства, было обыкновение после работы самым подробнейшим образом рассказывать ему обо всем, что произошло за день. Застряв в деталях, она часто забывала о сути, и он, прерывая, возвращал ее к началу разговора. Ирина этого не любила, могла замолкнуть совсем, отказываясь продолжать, и Евгений Константинович вскоре научился слушать, не перебивая, довольный уже тем, что она дома, он слышит ее оживленный голос, стало быть, у нее хорошее настроение и совсем все в порядке.
Они оба не выносили, когда у одного из них портилось настроение. Каким-то неведомым образом и у другого доброе расположение духа моментально испарялось.
Так случалось редко, но это были, пожалуй, именно те подводные камни их супружеской жизни, которые вызывали размолвки.
Евгений Константинович, не умевший откладывать в долгий ящик, рвался разрешить любой мелкий конфликтик сейчас же, сию минуту, не оставлять на потом (трудно поверить, но крупных ссор за двадцать пять лет у них не было) и натыкался на палисады, в момент возведенные Ириной на пути к «примирению». Он нервничал, торопился и только портил: мог в запале сказать не то, что думает, досадуя на ее темперамент, который решительно отказывался перестраиваться в мгновение ока. Ей нужно было подуться с час или больше и уж тогда оттаять.
Как-то шел разговор о непрочности современных браков в присутствии Тани. Она молча прислушивалась, а потом изрекла: «Тебе хорошо говорить, па! Ты нашел маму!» — «Устами младенцев глаголет истина», — сказал Евгений Константинович и положил руку жене на плечо. Она не замедлила ее снять, строго посмотрев на него: «Что за нежности при ребенке?»