Ирина Анатольевна пришла ему на помощь.
— Ладно, — сказала она примирительно. — Кончай, отец, придирки. Ну, попляжились денек… лишь бы не сгорели на солнце.
— Да нет, мы больше в тени были…
— Иди умывайся, Алеша, и поешь.
Танька тоже посчитала своим долгом высунуться в коридор.
— Пожаловал? А у тебя нос облез! Как вареная картошка! Я бы на месте Марико…
— Слушай, не суйся в чужие дела! — беззлобно оборвал ее Алексей, отворяя дверь в ванную. — Лучше дай мне вазелину, нос я и правда подпалил…
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Есть от чего опьянеть, когда тебе двадцать, вокруг — облитые солнцем скалы, вершины которых пропадают в лазурной дымке, высота пахнет снегом и хвоей, куда ни посмотри — разливанное море красок, света, воздуха, и твердят тебе на каждом шагу, что ты создана если не из морской пены, то, по крайней мере, из бедра Юпитера.
Сченснович был в ударе, всю дорогу шутил, смеялся, перескакивал с одной темы на другую и не скупился на комплименты, кроме разве того получаса в вертолете, пока они летели до Тырныауза и, прильнув к круглым окошкам-иллюминаторам, в грохоте мотора могли изъясняться только жестами.
Оля все-таки отважилась поехать с ним в ущелье, преодолев и собственные колебания и недоверие матери, для которой сочинила первую пришедшую на ум небылицу о студенческом пикнике в Долинске, причем так искусно прикинулась бедной овечкой, погибающей взаперти, в то время как другие полной мерой вкушают каникулярные радости, что Ираида Ильинична, исчерпав все свои возражения, наконец поверила и уступила.
Врать матери и тетке Оля научилась давным-давно и не испытывала при этом ни малейших угрызений совести. Иначе просто нельзя было жить. Ложь помогала избегать стычек с родными и, что еще важнее, — затяжных, как осенние ливни, нудных лекций на темы морали, от которых ее тошнило.
За городом она бывала редко. Еще Иван Петрович Макунин, страстный поклонник природы, охотник и рыболов, брал Олю с собой на Чегемские водопады. Было ей тогда три года, и поездки эти оставили полузабытое ощущение чего-то огромного и малопонятного.
Теперь впечатление было ошеломляющим.
Внизу, под ними, медленно проплывали гладкие лоснящиеся спины отрогов, желтовато-зеленые, усыпанные у подножий и на других доступных людям местах желтыми оспинами наметанных недавно стожков, располосованные на склонах аккуратными лесными кулижками, тоже тронутыми желтизной. В распадках, лощинах и мелких ущельицах, избороздивших здесь земные складки по всем направлениям, серебристыми дремлющими на солнце змейками улеглись потоки и речки, казавшиеся оцепеневшими с высоты в триста — четыреста метров, на которой летел вертолет.
А дальше, там, за рудником Тырныауза, где они должны были сейчас приземлиться, громоздились красновато-песочные великаны самых причудливых форм, подпирая острыми плечами блистающий снежно-ледяной мир, увенчанный двумя подернутыми синевой кипенно-белыми головами Эльбруса. Над ними не курилось ни единого облачка — явление в июле не такое уж частое, как объяснил ей Герман. Обычно Эльбрус «дымит» до самого августа — сентября и открывается лишь ненадолго, чтобы с первыми позывами осени снова завернуться в бурку из туч.
Герман выскочил первым, подал ей руку.
Оля ступила на землю и пошатнулась.
— У меня кружится голова! Я ничего не слышу!..
— Сейчас пройдет! — догадалась она по его губам: уши заложило, и все звуки сливались в ровный рокочущий гул.
В Тырныаузе Сченснович взял такси, и они, не задерживаясь, чтобы успеть до жары к поляне Азау, помчались по еще прохладной утренней дороге, перебегавшей с одного на другой берег Баксана, который кипел и плевался гремучей пеной среди круглых обтесанных водою камней.
Оля, прижавшись к ветровому стеклу, не отрывала глаз от расстилавшейся впереди и по бокам долины, сначала просторной, распахнутой вширь, охраняемой с двух сторон, то слоеными, как пирог, стенами, поросшими в расселинах азалией, ежевикой и можжевельником и кончающимися наверху меловыми папахами, то серыми, глинисто-желтыми и прокаленными, как кирпич, громадами скал, куски которых, весом в добрый десяток тонн, устилали ложе долины от края и до самой бровки шоссе. Один из обломков закатился в русло Баксана, река в этом месте, перерезанная надвое, возмущенно ревела, обтекая валун, на самую плешину которого дождем и ветром нанесло песку и земли, и там выросла тоненькая бесстрашная березка, одетая зеленым листом.