— Ничего не будет. В конце концов — ты взрослый человек. Скажешь правду. Не поверят — бог им судья.
Она расплакалась. Стемнело моментально, поляна обезлюдела, и слез ее никто не мог видеть.
В «Итколе» им повезло. Пока Оля пробовала дозвониться до Нальчика, Герман уже заполучил ключи от двух номеров и, позвякивая ими, подошел к ней.
— Ты в рубашке родилась: в такое время здесь переполнено. А сейчас группа ушла на перевал — и освободились места. Ну, что там?..
— «Абонент не отвечает»… Не понимаю, в чем дело. Если мамы нет, так тетя всегда бывает. Может, сидит внизу, на своей скамейке?..
— Еще успеем позвонить. Пошли, осмотрим наши владения…
Герман был несколько возбужден, излишне суетлив, и она приписала это его желанию приободрить ее, утешить, заставить отвлечься и не думать о неприятностях, которые, конечно, последуют завтра, едва она переступит порог своей квартиры.
Ужинать в баре Оля не захотела и, пока Сченснович бегал вниз, в ресторанный буфет, за провизией, стояла на балконе, вглядываясь в фиолетовый сумрак, разлитый в котловине ущелья, как разведенные водой чернила.
Темные руки сосен бледно отливали наверху, на макушках, отраженным светом луны, не видной за горным кряжем, а нижние, затененные, можно было потрогать — они тянулись к балконной решетке, просовывались сквозь прутья, изгибались и ползли вдоль балкона. В глубине сосняка, обступившего гостиницу плотным строем, ветви путались в зыбкой магии светотеней, где угадывались странные уродливые образы, что-то сродни средневековым химерам, полулюдям-полузверям, и чем дольше смотреть, тем их становилось все больше…
— Не думай про обезьянку… — вспомнила она детское изречение и вздохнула.
В дверь постучали.
— Входи, — сказала она, зажигая свет.
Герман вывалил на стол свертки — колбасу, сыр, французские булки, которые кто-то из псевдопатриотических побуждений переименовал в «городские», и достал из кармана пиджака бутылку «Гамзы».
— А это зачем?
— Сухое. Тебе надо немного успокоиться.
— Я не буду пить.
— Как хочешь. Садись и хозяйничай.
Она обратила внимание на лихорадочный блеск его глаз.
— Ты… выпил, что ли? — неуверенно спросила Оля.
— Самую малость. Подкрепляйся.
— Когда мы пойдем звонить?
— Скоро. Ешь.
Она заставила себя проглотить ломтик несвежего, пустившего слезу сыра и, безвольно уронив руки, сидела расстроенная, безучастная.
Кто мог знать, кто мог предвидеть?..
Несколько минут прошло в молчании. Когда он выпил второй стакан и в бутылке осталось меньше половины, Оля очнулась.
— Что ты делаешь? Опьянеешь!
— От виноградного? — он неестественно рассмеялся. Смех прозвучал коротко, отрывисто, как в комнате, где совсем нет мебели, и, пододвинувшись к ней вместе со стулом, ни с того ни с сего полез обниматься.
— Герман!
— Что «Герман», что?
— Опомнись! Пусти меня!
— Вечно нельзя — колючки, препоны, рогатки, ограды… — забормотал он, давая волю рукам. — Да раскройся ты, наконец, «цветок душистых прерий», я ведь не из дерева сделан…
— Пусти! Пусти, иначе между нами все будет кончено!..
Оля боролась, молча, исступленно, отрывая от себя его цепкие холодные пальцы, и, чем сильней и настойчивей становилось ее сопротивление, тем все больше он распалялся, бессвязно ронял обжигающие чужие слова, до нее не доходил их смысл; трещала материя, упала пуговица, отлетевшая от ворота ее платья, и неизвестно, чем кончилась бы эта некрасивая стыдная схватка, если бы не подвернулась ножка стула, на котором сидел Сченснович. Он съехал на пол и отпустил ее. Оля мгновенно отпрянула, распахнула дверь на балкон.
— Уходи! Убирайся немедленно, грязный сексуальный тип! — надрывая связки, закричала она. — Еще один шаг — и я спрыгну вниз!
Он медленно поднялся, помотал головой, как намокшее животное, стряхивающее с себя воду, тяжело посмотрел на нее воспаленными глазами и бросил, как плюнул:
— Дура! Прыгай, если жить надело! — И, ссутулившись, пошел прочь.
Ей хватило нескольких секунд, чтобы подскочить к дверям, запереть их на два поворота ключа и, задыхаясь, упасть в кресло.
Где уж там собраться с мыслями!
Вот и приоткрылась на мгновение глухая непроницаемая завеса, отделявшая Сченсновича-умницу, Сченсновича — образец вежливости, элегантности, остроумия, словом — идеал каждой девчонки ее возраста, если еще иметь в виду его внешние качества, — от пугающего чужака, в котором все темно, мрачно, как в подъезде старинного, предназначенного на слом дома, покинутого жильцами, и никогда наверняка не узнаешь, где скрыты по углам и трещинам отвратительные пауки, мокрицы и летучие мыши, где притаилась махровая от застарелой пыли липкая паутина…