…После операции пришла в сознание, открыла глаза, видимо, узнала мать, но тут же опустила веки.
— Покой, — сказал хирург Ираиде Ильиничне. — Покой и сон должны поставить ее на ноги. Потеря крови все-таки… хорошо, что ваши друзья так вовремя подоспели.
— Мои друзья? — недоуменно повторила Макунина.
— Да. Ирина Анатольевна Ларионова. Врач из роддома. Разве вы не знакомы? А я считал… И молодежь…
— Знакомы, знакомы… — Макунина в изнеможении села на стул и опустила голову. — Вы разрешите мне остаться здесь на ночь?
— Конечно, в приемной есть диван. Если что-нибудь… вам дадут знать. Но я надеюсь…
— Доктор, неужели она?.. — Ираида Ильинична умоляюще прижала руки к груди.
Хирург насупился, задержавшись с ответом.
— Я ведь не чудотворец… — Однако, увидев, как исказилось в страдальческой гримасе ее лицо, добавил: — Полно. Организм молодой, я думаю — справится… Внутренних повреждений, по-видимому, нет… Сделаем рентген… — И повернулся к сестре, молчаливо стоящей в дверях: — Дайте ей успокоительного…
— Угу, — басом сказала сестра и полезла в аптечку.
Около недели Олино состояние внушало тревогу, потом наступил кризис и дело пошло на поправку. Но медленно, с трудом, потому что настроение у нее было подавленное, она никого не хотела видеть.
После случая с Олей Макуниной я болезненно стал относиться к трагическим событиям, авариям и убийствам, особенно если жертвой несчастья или преступления становились молодые, едва начавшие жить.
Безвременная гибель противоестественна всегда, даже на войне, к ней нельзя привыкнуть, разве что притерпеться, как, впрочем, и бывает, к примеру, со служителями моргов, для которых прибытие очередного «жмурика» — так именуют они всех мертвецов без разбора — не более как неприятная, но все же работа.
Мысли о смерти посещали меня еще в раннем детстве. Разумеется, я не мог постигнуть вечной тайны полного, бесследного исчезновения — перехода в непостижимое небытие, откуда не бывает возврата, и, з н а я, находил единственную точку опоры, возможную в том моем возрасте, — э т о невообразимо далеко, туманно и пока не стоит ломать себе голову.
И я забывал, а потом снова и снова рассматривал свои руки, ноги, пальцы на них, свое лицо и кудрявые непослушные вихры в зеркале, так совершенно, удивительно целесообразно устроенные, и меня обступал со всех сторон, забирался вовнутрь холодный прилипчивый страх: неужели придет час, и все, что я вижу, чувствую, осязаю, все, чем владею, — исчезнет, как пропадают расходящиеся на воде круги от брошенного в нее камня?..
Зачем?..
Почему?..
Как неразрешима была для меня загадка бесконечности мироздания, так и смерть не поддавалась детскому моему воображению, оставаясь пугающе непознанной, обрастая со временем лишь вещественными деталями, сопровождавшими ее и оседавшими в моем мозгу в те дни, когда умирал кто-нибудь из наших соседей.
Н и ч т о рисовалось в моем сознании, как пустая кромешная мгла, в которой бесцветно, выморочно мерцали прихотливые ежеминутно меняющиеся узоры, похожие на мельтешню стекляшек в игрушечном калейдоскопе, только не окрашенных, а оловянно-тусклых, неуловимых, так бывает, если долго смотреть на горящую лампу, а потом закрыть веки и слегка придавить ладонями глазные яблоки.
У меня разбаливалась голова, я слонялся по комнатам с потусторонним видом, вызывая тревогу родных, и стал бояться темноты. Проснувшись среди ночи, с трепетом всматривался в неясные размытые контуры предметов, приобретавших облик бесформенных оборотней, чему в немалой степени способствовало зифовское[11] издание «Тиля Уленшпигеля» (в старом переводе было — «Уленспигель»), которым я зачитывался в то время.
Теперь у меня иногда возникает мысль о том, что любой маленький человек в детстве, конечно в меру своего развития, как бы наново совершает на свой лад массу открытий, связанных с категориями философскими, которые и по сей день остаются загадками, и во многом приближаясь при этом к, озарению гения.
Может, это происходит потому, что нетронутый мозг еще чист, свободен от механических наслоений, не обременен мелочной информацией, до известного предела мешающей восприятию явления в целом? А может, каждый из нас повторяет в себе общее человеческое детство, преодолевая за два-три года весь тысячелетний путь от каменного топора, мучительно проделанный нашими предками?..
Так или иначе, но во мне вскоре возобладал реалист, как, очевидно, случается со всяким подростком, и, забросив свои сумбурные умствования, я окунулся в жизнь, которая была мне предназначена.