Герман негромко засмеялся и, взяв себя за коленки, так что его длинные ноги чуть приподнялись над полом, начал тихонько раскачиваться на кровати. Затем внезапно встал и, не надевая туфель, в носках, подошел к окну.
— Послушайте, у вас не мелькало мысли, что вы попадете, мягко выражаясь, в двусмысленное положение? Ведь вы вмешиваетесь в то, что вас не касается. Я мог бы попросить вас уйти и не мешать мне отдыхать.
— Мелькало. Но я пренебрег этим. Хочу заметить: я не читаю вам нотаций, хотя, может быть, даже наверное вы их заслужили. Я передаю просьбу Оли. Если таковая для вас — пустой звук, попытаюсь убедить…
— Интересно, как вам удастся.
Евгений Константинович достал сигарету.
— Вы позволите?
Герман открыл форточку.
— Пожалуйста. С какого же конца вы приметесь меня убеждать?
— Прежде всего, я не буду играть комедию, рисоваться и сохранять хорошую мину при плохой игре, как делаете вы. Вы сами вынуждаете меня говорить вам колкости. Повторяю еще раз: после всего, что произошло, вам лучше уехать…
— Словом — «…соразмеряй свою походку и принижай свой голос: ведь самый неприятный из голосов, конечно, — голос ослов». Коран. Сура тридцать первая, стих восемнадцатый. Примерно это вы хотите сказать мне? И что же, по-вашему, произошло?..
Сченснович начал свою тираду язвительно, с издевкой, а закончил еле слышным, странно, угасшим голосом.
— Вы еще спрашиваете? Два года морочили девушке голову, имитировали влюбленность, красовались своими статями, а они у вас есть, — и все это будучи давно женатым. Как называются такие вещи — вам известно?
Сченснович вернулся к кровати и опять сел. Пошевелил пальцами, рассматривая свои носки. Казалось, он забыл о присутствии Ларионова.
— Мне продолжать? — спросил Евгений Константинович после минутного молчания.
— Нет, — уже не бравируя, ответил Герман. — Спасибо за комплимент. Я имею в виду «стати»… Хорошо же она вам меня аттестовала.
— Разве неверно?
— Не совсем. Я не знаю, откуда Оля почерпнула сведения о моем браке. Да и неважно. Но ни она, ни вы не подозреваете, что я пытался развестись, для того и ездил в Эстонию. Однако моя бывшая супружница не пожелала дать мне развода: она все еще имеет на меня виды. И я не имитировал. Не уверен, что влюбленность, но… меня очень тянуло к Оле… и сейчас…
— Что же вы собираетесь предпринять?
Герман впервые за все время разговора посмотрел Евгению Константиновичу прямо в глаза. Взгляд был просительный, словно он хотел прочитать ответ раньше, чем услышит его, и спросил:
— Вы… не ошибаетесь? Мое дело действительно кончено?
— В каком смысле?
— Она твердо решила порвать со мной?
— Да, — подумав, ответил Ларионов. — Причем это не дипломатический ход кокетливой девочки, которая, говоря «нет», подразумевает «да». Я не ушел из больницы, пока не удостоверился в окончательности ее решения. Прошу вас верить мне.
Сченснович опустил голову.
— Хорошо. Я уеду. Но я хочу попрощаться с ней.
— Исключено.
— Черт побери! — вдруг взъерепенился Герман. — Почему вы диктуете и судите, как оракул?!. Откуда вы знаете, что лучше, что хуже?
Евгений Константинович незаметно улыбнулся, чувствуя, как спадает напряжение, которое сковывало его до сих пор. Вспышка Сченсновича была чем-то похожа на один из тех маленьких ученических бунтов, каких он так много потушил и уладил за свой учительский век. Он вдавил сигарету в пепельницу и пересел к Герману на кровать.
— Не надо истерики. Будьте же мужчиной. Я не хочу вас ни в чем винить, потому что жизнь — не простенькая задача, в ней все сложно, перепутано, и не так-то легко до конца понять человека… Если вы даже любите Олю и если хотите ей счастья, вам так или иначе следует уехать. Потом, когда она поправится, многое может измениться. Тут уж ваше дело, никто третий вам не поможет. А пока — уезжайте. Разберитесь получше в себе, загляните поглубже в свой характер, в свою совесть… Оля ведь очень молода…
— Но вы… расскажете ей, что… что я…
Герман не мог понять, что с ним. Никогда и никому не позволял он разговаривать с собой в таком тоне, не терпел поучений, а теперь сидит, как набедокуривший мальчишка, и выпрашивает уступки. Это бесило его, он снова готов был взорваться, но ответ Евгения Константиновича остановил его.
— Я скажу ей… — медленно, взвешивая каждое слово, сказал Ларионов. — Я скажу, что вы не так плохи, как кажется по вашим поступкам. Но не раньше, чем она успокоится и выздоровеет. Не только физически, но и духовно. Вот что я могу обещать.