Шалико не уставал от моря и всего, что было с ним связано.
Ровное, гладкое, переливчато-серебристое поутру, оно в полдень понемногу раскачивалось, а к сумеркам ветер гонял за молом белые завитые барашки мертвой зыби, вздымал стремительные брызги у форштевней морских катеров и буксиров, сновавших на рейде с задорно приподнятыми носами.
Он смотрел на швартующиеся у причалов суда — неповоротливые океанские лайнеры, с лесом белых свежевыкрашенных лебедочных стрел на палубах, мачт, талей и затянутых обесцвеченной солнцем парусиной шлюпок-шестерок; закопченные, грязноватые танкеры с выдвинутыми вперед корпусами, свободными от надстроек, — надстройки, включая косую трубу с эмблемой страны на цветном пояске, были сзади, у самой кормы; рыболовные сейнеры с разверстым ютом, без бортов в этом месте и леерных стоек, — там стояло траловое устройство. Он знал их «голоса», походку, очертания и едва ли не по размытому солнечным маревом слабому дымку на горизонте мог определить, который из них приближается к порту.
Ловил со сверстниками на беспоплавковую самодельную удочку бычков, «барабульку» и зеленушек, угадывая, когда клюет, по дрожанию намотанной на указательный палец лески; ловил руками и наволочкой от «думки» усатых креветок, вытаскивал из-под камней и из расселин крабов с панцирями всех цветов и видов — темно-зеленых «травянок», коричневато-ржавых «каменных», светлых «песчанок».
Терпкий, солоновато-йодистый запах моря; белесые чешуйки соли на высохшем после купанья загорелом теле; яхты, корабли, шверботы и шхуны; морские термины и профессионализмы, вроде «рапо́рта» или «компа́са», гребля, модели суденышек, вырезанные из дубовой коры, долбленные из березовых чурбаков; рыба и рыбаки, скользкие медлительные медузы, наводнявшие бухту после штормов, — все, буквально все это, созданное и принесенное на землю морем, и было миром его детских и юношеских стремлений.
Теперь — конец. Размеренное, пенсионное существование.
Каково же было изумление Шалико Исидоровича, не ждавшего особых радостей от оседлой семейной жизни, совпадавшей к тому же с надвигавшейся старостью, когда он нашел дома если не полное понимание, то предупредительность, заботу и даже ласку, на которые совсем не рассчитывал.
Нонна Георгиевна хлопотала по хозяйству, призвав на помощь довольно скудные свои кулинарные навыки, не тянула из дому по вечерам, как бывало прежде, не зазывала случайных гостей, которых он не любил, — словом, будто торопилась наверстать и восполнить все то, чем манкировала когда-то.
Неузнаваемо изменилась и Марико, в которой он с нескрываемым удовольствием и гордостью находил все больше собственных черт; то смешливое, легкое, бездумное, что и нравилось ему в ней, и тревожило его, когда она была младше, — как бы не пошла по материнской дорожке, — куда-то подевалось. Он нашел дома взрослую, трогательно-серьезную и — какому отцу не польстит — привлекательную, почти красивую девушку.
Шалико Исидорович поначалу терялся в догадках, не подозревая о том, что было весной между матерью и дочерью, а узнав Алексея, бывавшего у них запросто, успокоился. Что ж, понятно: девочка полюбила — и это пошло ей на пользу.
Однажды он заговорил с женой на щекотливую тему.
— Хороший парень. Как ты думаешь, Нила?
Нонна Георгиевна молча кивнула и вытерла глаза.
— Чего ты?
— Мальчик-то славный. И семья хорошая, интеллигентная. Я рада за Марико, но…
— Что «но»?
— Страшно мне как-то, — вздохнула она, отворачиваясь. — Давно ли была малышкой, а теперь вот… Шалико, если они… если они поженятся, мы возьмем их к себе, правда? Зачем нам вдвоем такие хоромы? Ты против?
Он улыбнулся.
— А не рано ли ты за них решаешь? — Его грузинский акцент, как всегда в минуты волнения, стал заметнее. — Конечно, Нила… Только как еще посмотрят его родители?
— А чего им смотреть? — возразила она с обидой в голосе. — Такие девушки, как Марико, на дороге не валяются.
Его покоробило последнее выражение.
— Ты говоришь так, вроде все уже сладилось…
— Я мать, — сказала она веско. — И должна думать заранее. Ясно — она еще молода и учится. Но время быстро летит.
Скоро Шалико Исидоровичу пришлось вспомнить разговор с женой. Вернувшись однажды раньше обычного с занятий своего досаафовского кружка, он застал дома Алексея и Марико. Они со стесненным видом сидели за чаем. Алексей, поздоровавшись, опустил глаза в чашку. Нонна Георгиевна засуетилась, ставя прибор для мужа. Марико встала, покраснев, как вишня.