Но первое сентября проходило, и он успокаивался: ничего не менялось.
Общее «здравствуйте», сказанное Евгением Константиновичем, когда он вошел в учительскую, растаяло в шуме и разговорах.
— Где шестой «А»? Маргарита Афанасьевна, у вас журнал шестого «А»?
— …я и говорю, с какой стати вы должны уступать ей свой класс? Двадцать два часа — не так уж много. Пусть поработает с ваше.
— …нет, больше я не ходок на эти курсы! Подумаешь — институт усовершенствования! Никого они не усовершенствуют, если человек сам этого не сделает…
— Вот именно. Протолклись на курсах все лето, а отпуска не видели.
— Товарищи, сколько времени? Я забыла завести…
— Вы спрашиваете, который час?
— Не придирайтесь. Пускай — «который час». По моим — уже звонок.
— …если он и в этом году будет куролесить на моих уроках, не видать ему тройки, как своих ушей. Что бы там ни говорила Ираида Ильинична, я не стану натягивать!..
Кто кивнул Ларионову в ответ, кто торопливо пожал руку. Некоторые вовсе не обратили внимания. Он, по обыкновению, хотел пройти в уголок, чтобы никому не мешать и собраться с мыслями перед уроком, но его окликнули:
— Послушайте… Да, я к вам обращаюсь…
Это была Макунина. Завуч. В темно-фиолетовом трикотиновом платье с глухим воротничком, закрывавшим ее располневшую шею, с высокой прической — крупным темно-каштановым воланом, — уверенная в себе, в меру торжественная, шелестящая.
Разговоры утихли.
Евгений Константинович поклонился.
— Извините, я никак не запомню вашего имени-отчества. Константин…
— Евгений Константинович.
— Да-да. Так вот, я не видела вас на конференции. Где вы были?
Худые щеки Ларионова потемнели.
— Представьте, я вас тоже не видел, — сказал он напряженным голосом.
Стало совсем тихо. Евгений Константинович еще гуще покраснел, почувствовав, что теперь он — в центре внимания. Только физик, как всегда невозмутимый, что-то подсчитывал на логарифмической линейке и записывал карандашом в толстую клеенчатую тетрадь.
Макунина удивленно вскинула брови. Лоб ее пересекли от переносицы вверх две строгие надменные морщинки. Учителя по опыту знали: ничего доброго это не предвещает.
— Что значит «не видели»?
— Вы не заметили меня, я — вас.
— Ну, знаете, у меня нет времени шутить!
— Я не шучу, — постепенно успокаиваясь, сказал Евгений Константинович. В конце концов пора ему было привыкнуть к бестактности этой женщины. Не все же воспитывались в институтах благородных девиц. — Вы, по-видимому, сомневаетесь, был ли я на конференции? — продолжал он таким тоном, как будто объяснял нерадивому ученику нечто само собой разумеющееся. — Я был, вы можете навести справки. Скажем, по регистрационному листу. Или у директора школы, в которой я работал до перевода к вам: я сидел рядом с ним. В шестнадцатом ряду, если мне не изменяет память.
— Если понадобится, наведем справку. А вы зайдите ко мне в кабинет после занятий!
Она величественно повернулась и, высоко подняв подбородок, выплыла из учительской.
Евгений Константинович не считал себя неуживчивым, но отношения его с Макуниной не заладились с первого дня их знакомства.
Перевели его в эту школу две недели назад по его же просьбе, в связи с переменой квартиры. И все это время Ираида Ильинична, его непосредственное начальство, завуч по учебной работе, действовала ему на нервы своей несдержанностью, апломбом и высокомерием.
Когда он впервые вошел в ее кабинет вместе с директором, Семеном Семеновичем Варнаковым, маленьким, сухоньким человечком с добрыми утомленными глазами, он еще не знал, что завуч Макунина и та женщина, которая не впустила свою дочь ночевать и наступила ему на ногу в темноте лестничной площадки, — одно и то же лицо. Так что никакой предвзятости с его стороны не было. И все же Ираида Ильинична сразу не понравилась Ларионову.
— Наш новый словесник. Евгений Константинович, — представил его директор. — Прошу любить и жаловать…
— Садитесь, — кивнув, сказала Макунина.
Варнаков спросил о каких-то сводках и ушел, оставив их одних.
Ираида Ильинична сидела за необъятным письменным столом, на котором царил образцовый порядок. Аккуратные стопки книг и журналов, новенькая шестидневка, перекидной календарь на подставке из органического стекла и такой же чернильный прибор — массивный, с часами и граненым стаканом, оперенным тонко очиненными карандашами. Все это вместе взятое и холодно-официальный вид самой Макуниной создавало в кабинете атмосферу тусклую и казенную.