— Утвердиться в них?. — перебила Макунина.
— Да, — помолчав, ответил он. — Конечно, это огорчит меня.
— И что тогда делать? — кокетливо спросила Марико.
— Постараться поглубже изучить предмет спора. А сейчас позвольте мне продолжать…
— Валяйте, — тихо сказали сзади. Марико прыснула в рукав. Кто-то громко засмеялся.
Евгений Константинович сделал вид, что ничего не заметил. Он понимал, что не убедил их, но пора было кончать: пока он не имел над ними власти, рискованно пускаться в длительную дискуссию.
И он продолжал говорить. Об эпохе. О той неразберихе и чересполосице, которые царили в литературной жизни молодой России тех лет. Читал наизусть Хлебникова и Бурлюка, Северянина и Брюсова. Читал Блока, Есенина, Маяковского. Особого подъема он не испытывал, хотя любил и умел говорить. Некоторые как будто слушали внимательно, но ему казалось, что впечатление это обманчиво и мысли их по-прежнему витают бог знает где. Только два-три лица, по-настоящему заинтересованных, видел он перед собой и к ним обращался — Олино и еще двух ребят из того же ряда.
И вдруг одно из них исчезло. Сначала он почувствовал это подсознательно, а потом уже увидел, в чем дело. Макунина читала письмо. Сидела она так же прямо, не наклоняясь, но веки ее были опущены.
Евгений Константинович замолчал и подошел к ее парте. Бросилась в глаза вырезанная на крышке и закрашенная чернилами надпись: «Уснув на уроке, да не восхрапи, ибо, восхрапев, потревожишь сон ближнего своего».
— Что вы читаете?
Она встала, зажав конверт в руке.
— Вы же видели.
— Дайте мне письмо.
Вот уж чего никак нельзя было делать! Он знал, еще не договорив фразы. И все-таки сделал.
Она стояла перед ним неестественно прямая, сжав губы и глядя ему прямо в лицо. Славная девочка! Ах, как все плохо! Если бы она знала, как ему нужно, чтобы она подчинилась. Ведь не станет же он, в самом деле, читать это злосчастное письмо.
— Ваша фамилия? — спросил он, не повышая тона.
— Макунина.
— Макунина?.. Может, вы — родственница?..
— Да. Моя мама — завуч нашей школы. Но это не имеет значения…
— Разумеется, сейчас это не имеет значения. Так вы не отдадите?
— Нет.
Он собрал всю свою волю.
— Я настаиваю. Мне очень не хочется, чтобы вы потом пожалели о случившемся.
И опять он говорил не то, не то!
Класс притих.
Черт его дернул придраться! Ну, пусть бы читала. Сам небось и не то выделывал, сидя за школьной партой! И тут его осенило: это она!.. Героиня ночной сцены в подъезде! Тот же глуховатый низкий голос, те же упрямые нотки. Конечно — она! А раз так, — остается еще одно средство.
— Возможно, вы ведете себя так независимо, рассчитывая на поддержку вашей мамы?
Он презирал себя сейчас за недозволенный прием. Видно, стали сдавать нервы. Даже если он сломит ее упорство, неизвестно, кто проиграл.
Оля молчала. И когда Ларионов уже раздумывал, как бы отступить, окончательно не уронив своего учительского достоинства, на глаза ее навернулись крупные горошины слез.
— Возьмите! — резким движением она положила наполовину смятое письмо на краешек парты. Она сказала только одно слово: «Возьмите», а у него звенело в ушах другое: «Возьмите и отвяжитесь!»
Евгений Константинович вернулся к столу и положил конверт адресом вниз. В уголке, там, где стоял обратный адрес, он успел разглядеть фамилию отправителя, написанную четким энергичным почерком: «Г. Сченснович».
До конца урока Ларионов даже не посмотрел на письмо и продолжал рассказывать, как будто ничего не произошло. Но внутри у него было пусто и противно. В глазах ребят он читал ожидание: что же будет с письмом?..
Когда прозвенел звонок, Евгений Константинович кивком головы отпустил класс и подозвал Олю. Она подошла хмурая, отчужденная, сжимая в кулачке носовой платок.
— Пожалуйста, возьмите, — пододвигая к ней конверт, сказал он. — И не надо расстраиваться…
И то ли от его участливого тона, то ли еще от чего, но слезы снова заблестели на ее ресницах.