— Отец привез. Давно уже. Это английская запись.
— Отец у тебя — класс. Знает дело, — сказал Петя Влахов. — А мою Евгешу такая музыка не колышет. И вообще все они одинаковые…
Евгешей он называл свою бабушку Евгению Филипповну, которая после гибели его матери, попавшей несколько лет назад в автомобильную катастрофу, заменила ему семью. Где его отец, ребята не знали, а сам Петя не любил распространяться по этому поводу. Он редко бывал серьезен и вечно зубоскалил, изо всех сил стремясь казаться остроумным. Вместо «суббота», говорил «шестница», вместо «гороно» — «горе оно», вместо «телевидение» — «елевидение» и т. д. А когда занимал кому-нибудь место на стадионе или в кино, победоносно заявлял: «Я застолбил участок».
— Мои о любом шейке говорят, что это не музыка, а музыкальная плякса, — вставила Рита. — Плюются…
— Люблю побалдеть под хорошую шаншонетку, — сказал Петя, тряхнув шевелюрой. — Ноги так и ходят, как заводные. Полное раскрепощение мозгов. Чего ты там возишься, Марико? Давай сбацаем!
— Шансонетку, — поправил Алексей. — И ты неправ, Петя.
— В чем это?
— Насчет стариков. Не все новое надо принимать безоговорочно. Наконец, есть старики, которые ни в чем не отстают от своего времени. Даже если не танцуют шейк.
— О таких не слыхал, — отрезал Влахов, обнимая Марико за талию. — Твист — им дурно, джинсы — уродство, стрижка «под канадку» — вылитый Тарзан. Интересно, какой он из себя, этот Тарзан? Хоть бы одним глазком посмотреть. Говорят, железный мужик.
— Приходи, я покажу, — сказал Алексей. — У меня дома есть книжка о Голливуде. Актера, который его играл, зовут Джонни Вайсмюллер…
— Много у вас книг, — сказала Рита Карежева. — Я видела, когда вы заселялись. Носили, носили… Целая библиотека.
— Папа давно собирает, — слегка покраснев, объяснил Алексей.
— Все-то ты знаешь, — негромко буркнул Влахов.
— Я тоже не встречала таких, — сказала Оля.
— Ты — о ком?
— О стариках. То есть я, конечно, понимаю… когда речь идет о целях больших, главных, то они у нас одни и делить нам тут нечего. Но в самых простых житейских вещах…
— Тут у них самодержавие, — перебил Петя.
— Наверно, это закон природы. Каждому — свое. Старшее поколение никогда не поймет молодых до конца… Как возрастное отложение солей в костях и суставах. Все становится деревянным, теряет подвижность и гибкость, нельзя ни повернуть, ни согнуть! И человеку кажется, что так и должно быть, так было всегда и будет до скончания века!
Она выпалила это залпом, без точек и запятых, словно весь вечер думала об одном. И в словах ее было столько запальчивости и досады, что все удивились, даже флегматичный Виталий.
— Ого!
— Ей на зуб не попадайся!
— Врезала! — заключил Петя. — Под дых. И откуда ты понабралась этих… медицинских сравнений?
Оля села в кресло, потрогала пальцем оплывшую красную свечу в массивном бронзовом подсвечнике, стоявшем на столе.
— От тетки. Ее любимая тема — склероз, холецистит, кокарбоксилаза… Особенно за едой.
Алексей хотел, было возразить, но передумал и сел возле нее на краешек стула.
— Бедные предки, — сказала Марико, освобождаясь от руки Влахова. — Их тоже надо понять… Ну, что, Петя? Или мы с тобой танцуем…
— Или?
— Запись кончится, — пожала она плечами и, сделав ладонями плавное движение, будто сбрасывая с себя на пол нечто воздушное и невидимое, начала первой.
Виталий и Рита отошли, давая им место.
Танцевать Марико умела. Рядом с ней вихляющийся полусогнутый Петя Влахов казался карикатурой. Она, конечно, это понимала. То приближаясь к нему, то отступая назад, так горделиво, стройно несла свою полненькую фигурку, так заразительно, свободно, весело перебирала ногами, слегка подпрыгивая, наклоняясь вправо и влево, что, казалось, тут же без труда исправляла неловкость и угловатость партнера. И уже никто не замечал его, ему теперь все прощалось, потому что танцем владела она одна.
Алексей встал, чтобы не смотреть снизу на ее ноги, едва прикрытые коротенькой узкой юбкой и открывающиеся еще выше, когда она поднимала руки.
На него странно действовали музыка, обстановка, вольный, необязательный тон разговоров. И танец. Он ловил себя на непривычной мысли, что ему тоже хотелось бы уметь вот так, без оглядки, плясать, держаться раскованно, независимо, не одергивая себя на каждом шагу.
«Может, пригласить ее?» — подумал он, посмотрев на Олю Макунину, но сейчас же испугался, и у него загорелись щеки.
— Ты что-то сказал? — спросила Оля.
— Нет… ничего.