Весной, когда открылись луга и снова оделись белой кипенью ландышей, немка затеяла прогулку всем классом. Мы притащили с собой бутерброды и, возбужденные солнцем, чистым звенящим воздухом, высыпали с парома, как резвящиеся галчата.
Пестрый плат майского луга исходил ароматами трав и цветов, умытые росой березы, пронизанные парным теплом, разбросали в синеву яркую зелень первой листвы: у самой Оки неровным частоколом рыжели стволы краснотала.
Опьяняющее чувство свободы, простора, — возня, крики, озорные глаза мальчишек!
В тот день жизнь дала мне жестокий урок.
После завтрака девочки уселись на поляне плести венки из ландышей, а мы, перевалив через холм, завели нескончаемую игру в казаки-разбойники, изобретенную еще в незапамятные времена.
Я заметил, как трое ребят, самых крепких физически и самых отпетых, подозрительно перешептываются, бросая в мою сторону косые взгляды.
Витька Клименко — кумир наших девчонок, драчун и похабник. Не проходило дня, чтобы он не являлся в класс с рассеченной губой или подбитым глазом. Шурик Попович — маленькая ехидная зануда с птичьим носиком, способная на всякие гадости. И Жорка Могилевский — полная противоположность своей фамилии — дурашливый толстяк, зубрила и скупердяй, у которого зимой снега не выпросишь. Учился он хорошо, потому что был жаден и ничего не хотел уступать другим. Меня люто ненавидел: то, что я схватывал на лету, он долбил по нескольку часов кряду, даже на уроках беззвучно шевеля губами.
Когда начались «казаки-разбойники», троица испарилась. Никто ее исчезновения не заметил.
Вскоре беготня мне наскучила. Я присел на поваленную березу и огляделся. Никого. Голосов не слышно. Гоняясь за ребятами, как того требовали правила игры, я не обратил внимания, что погоня увлекла меня далеко в сторону от холма.
Боясь опоздать на паром, я пошел через рощу и промочил ноги в стоялой, затянутой зеленой ряской воде, скопившейся в ложбине между деревьями. Выбравшись на тропу, увидел двоих — Витьку и Жорку. С угрожающим видом они стояли на моем пути, сжимая в руках длинные прутья, нарезанные в прибрежном тальнике. Я повернулся. Сзади с такой же лозой и садистской ухмылочкой на тонких губах стоял Попович.
— Чего вы?
— А ничего, — сказал Витька, медленно приближаясь ко мне. — За твои точки меня мать вот таким прутиком… Никогда не пробовал?..
— У него маханя дюже интеллигентная, — сказал Шурка за моей спиной. — Она его ни в жизнь по голой ж . . . не бьет.
Они окружили меня с трех сторон и злорадно усмехались, небрежно размахивая прутьями, посвистывающими у самых моих ног, которые начали застывать от налившейся в башмаки холодной воды.
— Что вам надо?
— Шоколада, — осклабился Шурка. — Понял? — и конец его хлыста промелькнул у самого моего уха.
— Ну, то-то ж, — упавшим голосом сказал я, чувствуя, как противный липкий озноб забирается ко мне за воротник короткого драпового пальтеца, из которого я вырос еще в прошлом году, и ползет вниз, между лопаток.
Я боялся их сейчас до дрожи в коленках. Я никогда в жизни ни с кем не дрался и не имел ни малейшего представления, как это делается.
— Ах, «то-то ж»? — захохотал Попович. — Так вот тебе «то-то ж»! — И свистящая лозина коснулась моей ноги в том месте, где кончался чулок (я по-прежнему ходил в коротких штанишках).
Я вскрикнул: нога загорелась огнем — хлыст угодил по незащищенной чулком коже. Вспухла багровая полоса.
— И от меня!
— И от меня — «то-то ж»!
— «То-то ж»!
— «То-то ж»!
Удары сыпались градом. Я не успевал от них увертываться — по рукам, по щиколоткам; один из них пришелся по губе, и я почувствовал во рту солоноватый привкус крови.
Я не кричал больше, изо всех сил стараясь сдержать рвущийся из меня стон, — присел и для чего-то раскачивался на корточках из стороны в сторону, закрывая руками голову.
Боль и стыд душили меня.
«За что? За что?» — вспыхивал после каждого укуса хлыста страшный вопрос: «За что?»
— Хватит! — приказал Витька Клименко.
— Еще разок, — зло возразил Попович и, хлестнув меня по спине, сплюнул. — Запомни, Пуп, если Татьяна об этом узнает…
— Не так получишь! — закончил Жорка. — Айда, пацаны!
Они ушли. Как побитая собачонка, я поплелся за ними, облизывая раздувшуюся губу.
Все восставало во мне против только что пережитого унижения. Броситься на них с кулаками? Но, во-первых, я не справлюсь с тремя, а, во-вторых, в моей голове уже созревало иное решение, которое пока не давалось в руки.
Сейчас я понимаю: это было своего рода чувство расплаты, справедливость которой я никак не мог принять целиком на себя, потому что не совершил ничего, могущего вызвать неудовольствие старших, Татьяны Генриховны например. Тех, кто учил меня жить до сих пор. Значит, не всему они меня правильно научили?..