Мысль о том, чтобы выдать своих обидчиков, я сразу же отбросил. Пока что надо избежать лишних расспросов.
Немке я постарался на глаза не попадаться, а домой явился затемно, проторчав часа три в ветхом дровяном сарайчике, насквозь продуваемом весенним ветром. Дома соврал, что на меня напали неизвестные хулиганы. Я был так разбит и расстроен, что даже не покраснел, хотя врал, пожалуй, впервые. После всех «охов» и «ахов» мать нагрела воды, меня искупали, намазали йодом синяки и ссадины, растерли ноги тройным одеколоном и уложили в постель.
И мама, и бабушка были вне себя от возмущения. Собирались жаловаться участковому, но отец рассоветовал, сказав, что такими вещами милиция заниматься не станет. При этом он как-то странно на меня посмотрел и спросил:
— Так что? Не стоит? Не надо никакой милиции? Верно, сынок?..
Я молча кивнул и отвернулся к стене. Мне показалось — отец знает или, по крайней мере, догадывается.
Как и следовало ожидать, времени для размышлений оказалось более чем достаточно: я схватил воспаление легких и три недели провалялся в поселковой больнице.
Приходили родители, ребята с учительницей, являлись даже мои мучители, но я с презрением смотрел сквозь них, словно они были бесплотными призрачными существами, и не хотел замечать их виноватых, напуганных физиономий.
Выздоровев и выписавшись из больницы, я попробовал вздуть каждого из моих врагов поодиночке, подкараулив их за углом школы. Не скажу, чтобы предприятие это удалось мне в полной мере: из трех драк, случившихся в один день, я вышел основательно потрепанным, но досталось и тем троим. На первом же уроке, закрывая ладонью распухший нос, я твердо прогундосил:
— Татьяда Гедриховда… Я… не буду больше ставить дочки…
— Почему? — спросила она, изумленно разглядывая мой пострадавший в драке костюм. — А где это ты так выпачкался, Ларионов?
— Де хочу… Упал, — ответил я разом на оба вопроса и сел, показывая, что разговор окончен.
Она долго допрашивала меня на перемене, но ничего не добилась и отпустила, пообещав вызвать отца. До сих пор не знаю, о чем они говорили, однако после этой беседы Цише основательно ко мне охладела, а «черный список» перекочевал к Левке Макаренко, большеголовому анемичному тихоне с пустым круглым лицом, напоминающим вылизанную тарелку.
Отношение класса ко мне с того дня медленно, но верно стало меняться. Нашлись ребята, которые захотели со мной дружить, и я испытал не изведанное прежде великолепное чувство общности и единения с себе подобными.
Прежние робость и скованность, конечно, никуда не делись, но я, гордый своим первым маленьким бунтом, пытался преодолевать их насколько хватало сил.
Бывало, перехлестывал: где мне было знать меру, — и тогда немка, сбитая с толку какой-нибудь моей выходкой, с недоумением взирала на меня, как будто видела впервые в жизни.
Вчера по просьбе Ирины говорил с Алексеем.
В тот день я рано вернулся из школы и проверял тетради: накануне у восьмиклассников было сочинение по Пушкину. Одна фраза меня развеселила, хотя я и поостерегся подчеркивать ее красными чернилами: «Татьяна, бедная, не могла больше терпеть и написала Онегину любовное письмо». Как, в самом деле, объяснить им, в чем тут ошибка?
Пришла Ирина. Я слышал, как она открывала дверь и снимала плащ.
— Корпишь? — спросила она, подставляя щеку. — Ты не брился сегодня? Почему колючий?
— Брился. Отросли. Что случилось? Еще нет пяти…
— Устала. Были трудные роды. Но все обошлось. Дежурит Митина: на нее можно положиться… Ты же собирался купить мне раскладушку, чтобы я ночевала на работе. А сегодня вернулась пораньше — и уже недоволен?..
— Доволен, черт возьми! И ничего не желаю слышать о твоем роддоме. Махнем в кино?
Она покачала головой.
— Не хочется, Женя. Измочаленная я какая-то…
— Просто устала?
— И это… — она прошла в спальню переодеться.
Я бросил свои сочинения и тоже просунулся в дверь. Когда Ирина возвращается домой с работы, даже утомленная, она доверху начинена новостями, а я люблю вертеться рядом и слушать, как переливчатым ручейком журчит ее грудной голос. Иногда она ловит меня на том, что я не очень-то вник в смысл ее слов, и притворно сердится, обещая больше ничего не рассказывать. Я оправдываюсь, хотя, если честно, для меня важно не то, что она говорит, а то, как она это делает. Я слышу ее, она тут, возле меня, увлеченная какими-то своими роддомовскими делами, — и, значит, все в полном порядке.