— Хватит меня рассматривать, — заворчала Ирина, запахивая халат. — Где дети?
— Алексей на плаванье, а Танька — у подружки… опять учебник посеяла.
— Растрепа…
— Ты все-таки чем-то расстроена?
— Помнишь фильм «Дети Дон Кихота»?
— С Папановым в главной роли?
— Да. Так вот, за всю мою практику сегодня впервые был такой же случай… Оставила ребенка. Красивая девочка, но вся захолодавшая, опустошенная… Ничего не помогло: ни уговоры, ничего… Я даже накричала на нее. Не сдержалась…
— Тебя можно понять.
Ирина села на стул и устало провела рукой по лицу, словно стирая с него что-то.
— Ужасно. Бросить собственного ребенка! Как же нужно извериться… А может быть, — обыкновенное моральное уродство?.. Ты знаешь, чего я только не насмотрелась за эти годы… Но такого — нет… Была, уже немолодая пара. Он, бедняга, так волновался, что в самый ответственный момент взобрался на дерево: оттуда видно, что делается в операционной, — и, когда сестра шлепала его ребенка, чтобы открыть дыхание, закричал благим матом и свалился вниз. Жену выписали с малышом, а он — в хирургии с переломом ноги…
— Помнится, я уже слышал эту историю, — с улыбкой сказал я.
— Неважно. Еще послушаешь… А как только женщины во время схваток не честят вашего брата — такие-сякие немазаные. И за версту не подпущу, и пусть катится на все четыре стороны, и что хочешь! Боль-то не шуточная, несмотря на психотерапию и прочее. Сегодняшняя роженица ползала на четвереньках. Вхожу — она на полу. «Что такое?» — спрашиваю. «Мне так легче, доктор». А выпишутся, — посмотрел бы ты на их поглупевшие от счастья лица! Все отступает на второй план — семейные склоки, взаимное охлаждение, которое у многих бывает с годами. Они — как дети, которым подарили самую лучшую на свете игрушку. Родился человек!.. Что тут еще скажешь?.. Но бросить?!. Уйти, оставив его чужим! Не понимаю!..
У нее заблестели глаза.
— Пойдем ужинать, — сказал я мягко. — Я голодный. А голодный мужчина — животное злое и даже опасное. Ремарк.
— Ах ты, цитатник! — она легонько хлопнула меня по затылку. — Да… Женя, к тебе просьба: поговори с Алексеем. Мне кажется… я уверена… Словом, по-моему, он кем-то увлекся… влюблен.
— В кого? — изумился я. — Да он девчонок за версту…
— Не знаю в кого. Но я чувствую. Часто стал бывать у этой грузиночки: у них там компания собирается. Надо бы узнать, что за ребята.
— Вообще-то он действительно изменился. Я и сам вижу.
— Обещаешь?
— Сегодня же. Но не уверен, что разговор состоится… Алешка, сколько я ни пробовал, уходит от подобных тем. Забьется в свою скорлупку, и никакими силами его оттуда.
— Постарайся. Мне это еще труднее.
Алексей пришел без четверти десять, когда Таня уже легла.
— Ты подзадержался, — сказал я, посмотрев на часы.
— Автобуса долго не было.
— Как плавалось?
— Нормально. Устал немного.
— Есть хочешь?
— Чаю выпью. А где мама?
— В спальне. Вяжет. Пойдем-ка на кухню. Пока ты перекусишь, мне надо с тобой поговорить.
— О чем?
— Пошли.
Я закурил для храбрости и некоторое время молчал, наблюдая, как он придирчиво осмотрел чашку, недавно вымытую Танькой, — нет ли на ней темных пятен от чая, — как намазывал хлеб маслом. «Пальцы материнские, — отметил я про себя, — длинные, беспокойные… — И безо всякой связи с предыдущим: — Нелегко мне придется…»
Алексей никогда не был полным, а сейчас — и вовсе: ключицы торчат, запястья тонкие. Меня охватила жалость. Парень явно не в своей тарелке, а я не знаю, как помочь. Что у него там, внутри?
— Как в школе?
Он пожал плечами.
— Обыкновенно.
— С Ираидой Ильиничной больше никаких инцидентов?
— Нет. Не придирается. Только очень уж официальна.
— Алеша, — подумав, сказал я. — Я хочу просить тебя быть со мной откровенным… Видишь ли, мы с матерью, конечно, понимаем, что у каждого человека есть свой уголок, куда никому не дано заглянуть, да, наверное, и не следует этого делать… Мы оставляли за тобой право на известную самостоятельность с детства, — согласись с этим. Хотя и старались направлять, как умели.
— К чему ты клонишь, папа?
Я почувствовал, что внутренне он уже весь напрягся, готовый к пассивному отпору. Так бывало не раз, и я отступал, наткнувшись на стену и боясь напортить излишней настойчивостью. С годами невидимая преграда укреплялась, я гнал от себя мысли о ней, но о том, что она есть, не забывал никогда. Искал причины в чем угодно: в самом себе (я ведь тоже не святой), в нашем семейном тонусе, в отношении к детям Ирины, — но ничего не мог найти.