Главное: то, ради чего мы живем, ради чего работаем, не разъединяет стариков и молодых (как ни условно такое деление, его можно принять). Мировоззрение, цель, средства к ее достижению, побудительные силы, диктующие нам закон и мораль, — одни.
А расхождения в мелочах, реже — антагонизм между представителями разных поколений — объяснимы, когда старшие в чем-то консервативны, когда они исповедуют ложную вредоносную веру в то, что прежде вода была мокрей нынешней, снег белей, а нравственность выше, когда решающим аргументом в любом споре служит эквивалент знаменитой лермонтовской фразы: «Да, были люди в наше время…»
Чаще всего вызывает нарекания внешняя сторона дела. Но кто мне объяснит, почему длинноволосая прическа, или борода, или брючный костюм — оскорбление существующих установлений, если когда-то то же самое (буйная шевелюра Листа, «кудри черные до плеч» у Ленского, окладистые, бородки Гончарова, Кони и других) не считалось криминалом? Если нынче молодежь отплясывает шейк, то во времена наших бабушек были чарльстон, кекуок, шимми и джига. Сейчас девчонки все еще не хотят расставаться с мини-юбками, а век назад в гостиных женщины красовались голыми спинами.
А дурной вкус, стремление утрировать моду, очевидно, не нами придуманы, не нами и кончатся.
Среди вавилонских развалин был найден глиняный горшок с такой надписью: «Наш мир достиг критической стадии. Дети больше не слушают своих родителей. Видимо, конец мира уже не очень далек».
Горшку — три тысячи лет. И если каждое следующее поколение рождалось хуже, безнравственнее предыдущего, то современному человечеству не оставалось бы ничего другого, как дойти до последней степени деградации и ползать на четвереньках.
А чем мы, собственно, лучше? Какие у нас привилегии перед молодыми?
Мы воевали, вынесли на своих плечах многое. Все верно. У нас — опыт, знание жизни, человеческой психологии. Но именно эти преимущества обязывают нас быть терпимее, попытаться понять их, помочь избежать заблуждений. Только тогда можно рассчитывать на уважение и понимание с их стороны.
Категоричностью не добьешься толку. И не пристало нам изображать из себя эталон. Они ничего не примут на веру. Если ты эталон — докажи.
— Ну что? — шепотом спросила Ирина, когда я вошел в спальню.
— Ничего. Пустая затея. Молчит.
Она отложила вязанье.
— У меня есть план.
— Какой?
— Алеша в январе именинник. Как раз каникулы. Нужно, чтобы он пригласил всю компанию. И девочек. Я хочу увидеть их всех вместе… Я пойму…
— Ты гений, — сказал я. — «Женский ум, женский ум…»
Ирина быстро заснула, а я лежал и думал, восстанавливал в памяти разговор с Алексеем, вспоминал эпизоды из его детства, винил себя в том, что где-то просмотрел, что-то пропустил в его воспитании.
Я утешал себя мыслью, что растил обоих детей одинаково, не делая никаких различий, а вышли они совсем разными, так, может, я здесь ни при чем?..
Но это было слабое утешение.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Эмилия Львовна спрягала на доске глаголы.
…Grundformen, Grundformen, Grundformen[2]…
Голос скрипучий, жесткий — как бритвенным лезвием по стеклу.
…Präsens, Futurum, Perfekt, Plusquamperfekt[3]…
Костлявые пальцы ее судорожно сжимали мел, он крошился на рукав серого шерстяного платья, белой мучнистой пылью оседал на пол, мельтеша в солнечном луче.
Эмилию Львовну мало кто любил — больше терпели, потому что она могла быть язвительной, даже вредной, не понимала шуток, делала все порывисто, импульсивно, как будто ее кто торопил и подстегивал.
Дети знали — от них не скроешь, — что она была старой девой и жила в обществе трех прожорливых ленивых котов — Сакрамента, Бзябзи и Фишки, которым приходилось делить ложе и еду с черным плюгавым тойтерьером, по имени Домби, таким же вертлявым и неуживчивым, как его хозяйка.
Алексей временами думал, что Эмилия Львовна человек в общем-то несчастный и заслуживает, наверное, совсем другого отношения, тем более что немецкому она учила на совесть, но сегодня ему было не до нее.
Он сидел за своей партой рядом с сосредоточенной и молчаливой Зарият Каракизовой, первой ученицей в классе, а мысли его были далеко отсюда.
Со вчерашнего дня в полной растерянности Алексей прислушивался к тому чужому, недоброму чувству, которое нарастало в нем помимо воли, заполняя грудь тупой ноющей болью. Он почти физически ощущал его — тяжелое, темное, соединяющее в себе досаду, задетое самолюбие, глухую злость и бессилие. Понимал, что ничего не сможет поправить, но это не оставляло его, а росло, ширилось, требуя выхода.